Рубиновый лес. Дилогия - Гор Анастасия - Страница 56

– Значит, ты жила в Рубиновом лесу ещё до того, как он стал таким? – спросила я, и Кочевник, услышав это, настолько воспрял духом, что наконец-то перестал жаться к двери.

– Я здесь с тех самых пор, как был посажен первый его саженец, – ответила Хагалаз, и я нахмурилась, но решила не уточнять, что первый саженец был посажен здесь ещё несколько тысяч лет назад, даже до рождения королевы Дейрдре и появления туатов. – Я была здесь и тогда, когда с неба падали тела небесных созданий, а несчастные мужи захлёбывались в собственной крови у корней моих прекрасных деревьев. Мне больше некуда было идти. Что бы ни происходило с лесом, я – его часть.

– Принц Оберон – мой дядя. Ты правда была знакома с ним? Зачем же он приходил к тебе?

– Чтобы учиться, конечно, – ответила Хагалаз так, будто это было очевидно, и плюхнулась на скамью во главе стола. Вороний череп на её голове, которым были заколоты лохматые чёрные волосы, зацепился за подвешенные пучки трав и заставил их раскачиваться. – Кто, по-твоему, подарил мне те драконьи часы? Тоже один из бывших учеников!

– Чему у тебя учатся? Сейду?

– Да, ему самому. Что тебя удивляет?

– Мужчина, который учится сейду, – не мужчина! – резко вставил Кочевник, сплюнув рыбьи косточки прямо на пол, но Хагалаз на такую невоспитанность и ухом не повела. Наверное, и не такое видала за свою жизнь. Вместо этого она снисходительно ответила:

– Именно поэтому принц и пришёл ко мне. У сейда женское начало, мужчины обычно стыдятся практиковать его. Их считают женоподобными извращенцами…

– Потому что так и есть! – фыркнул Кочевник снова.

– Если бы кто узнал, что принц занимается сейдом, он бы до конца жизни не отмылся от позора, – продолжила Хагалаз, мудро не обращая на Кочевника внимания. – Но принц был любопытен и одарён вовсе не по-мужски. Каких только учеников у меня не было в то время, даже драконы, мечтающие преступить свою природу, приходили ко мне за обучением сейду, но принц превзошёл их всех. У него были гибкий ум и нежное сердце, израненное безответной любовью… Принц учился так быстро и безжалостно, словно от этого зависела его жизнь, и полгода практически не покидал моей хижины. А когда получил всё, что я могла ему дать, ушёл и больше не возвращался.

Это звучало так немыслимо – как чересчур ироничная, злая шутка судьбы, – что я засуетилась, вспоминая, куда дела свою походную сумку. В конце концов найдя её, я выудила оттуда вместе с посыпавшимся хворостом мятую картину, которую украла у Ллеу из-под носа в катакомбах. Руки дрожали, заледеневшие от необъяснимого предчувствия, и я с трудом справилась с холстом, разворачивая его и показывая Хагалаз.

– Это принц Оберон, – сказала я, внимательно следя за её реакцией; за тем, как белые глаза, в которых всё-таки виднелись тусклые-тусклые зрачки, медленно скользят по картине и под чёрной краской на веках проступают лапки задумчивых морщинок. – Это он? Так выглядел юноша, о котором вы говорите?

– Ох, какой красивый принц! Да, это он, точно он! Даже в том же самом возрасте… А что за женщина рядом? Та самая безответная любовь? До чего похожа на тебя, дитя!

Сколько себя помню, я всегда бегала за призраком матери. Только чтобы узнать, что она была дочерью покойного ярла из Керидвена, перешедшего на сторону отца во время его завоеваний, мне потребовалось полгода подслушивать болтовню весталок. А как именно Нера познакомилась с Ониксом, я узнала и того позже, в одиннадцать лет, когда Виланда умирала от паучьей болезни и прощалась со мной после того, как распрощалась с близнецами и Гектором. Она говорила, что любовь моего отца к Нере была роковой и бескомпромиссной, точно проклятие. Сотня подарков, пятьдесят приглашений и десять отказов – столько усилий пришлось приложить Ониксу, чтобы спокойная, благоразумная и нежная Нера ответила взаимностью на чувства того, кому были ведомы лишь насилие и кровь. «Ему было легко в неё влюбиться, – говорила Виланда. – А вот влюбить её в себя… Оникс как-то жаловался мне, что покорить восемь туатов и то было проще, чем эту женщину. Однажды он впал в такое отчаяние, что насильно привёз её в Дейрдре, но после устыдился своего поступка и послал к ней Оберона с извинениями. Кажется, после этого всё пошло на лад».

«Я любил Оберона так же сильно, как любил Неру. Лишь они двое были для меня важны».

Точно так же как я по крупицам узнавала свою мать, я узнавала и прошлое отца. Поговаривали, будто именно Оберон подал тогда Ониксу топор на охоте, чтобы тот раскроил череп их старшему брату и сел на трон вместо него. После этого их доверие друг к другу стало безусловным – настолько, что Оникс больше доверял Оберону в завоевании Неры, нежели самому себе. Учитывая столь тёплые отношения между двумя братьями, кто бы помыслил, что один из них может влюбиться в невесту другого? Могло ли быть такое, что Оберон, помогая влюблённому Ониксу, действительно влюбился сам? А когда Нера всё-таки выбрала не его…

Тысяча драконьих детёнышей, отравленная в Мор. Я, рождённая сразу после этого. Оберон, влюблённый в Неру, годами изучающий сейд и погибший в обители драконов. Красный туман, появившийся спустя годы. Дайре, которому некий дракон велел убить меня, чтобы в этом тумане не сгинуло всё живое.

Я молча ела похлёбку из морковки, лисичек и корнеплодов, но не чувствовала её вкуса, даже невзирая на обилие острых специй. Кочевник плевался и ругался на стряпню Хагалаз, пока она, закатив глаза, не всучила ему утешительный кувшин медовухи, после одного глотка которой тот завалился на бок на лавку и захрапел. Солярис же ел молча, только изредка кивал с несвойственной ему вежливостью, слушая причитания Хагалаз о неплодородной земле и о сломанной прялке, без которой она вынуждена обходиться веретеном, чтобы поддерживать свой сейд вокруг озера. В какой-то момент белая кошка, Хозяйка, вдруг запрыгнула из-под стола ко мне на колени и, распушив хвост, свернулась калачиком. Глаза у неё были жёлтыми, действительно как у Соляриса – может, только поэтому он не смотрел на неё с опаской, как на всех других животных, и даже почесал между ушами.

Ощущение мягкого кошачьего меха, струящегося сквозь пальцы, вернуло мне покой и придало уверенности, чтобы наконец-то произнести:

– Солярис, нам нужно в Сердце.

Сол уронил деревянную ложку в миску и, облизнув испачканные губы, ответил:

– Это плохая идея.

– Других у нас и нет. Дайре ясно дал понять, что убить меня ему подсказал кто-то из драконов. Возможно, этот кто-то также может знать о Красном тумане или грядущем Роке Солнца, который увидела моя мать. Сердце – единственное место, где пересекаются все те нити, за которые мы без толку тянем вот уже сколько времени. Война между драконами и людьми началась именно там. Там же зародилась череда вопросов, на которые ни у кого до сих пор нет ответов. Тебе не кажется, что распутывать клубок всегда лучше с самой длинной нитки?

Солярис понимал, что я права, потому и не спорил. Только безмолвно выказывал недовольство, черпая ложкой пустой бульон с таким же выражением на лице, с каким отказался от стакана молока, который Хагалаз учтиво предложила ему вместо сока. Надеясь, что это прозвучит не просто ободряюще, а как аргумент, я придвинулась по скамье ближе к Солу и мягко задела его локтем:

– Ты ведь восемнадцать лет не был дома, верно? Неужели тебе не хочется увидеть родных?

– Ну, если они всё ещё живы, то, скорее всего, попробуют убить меня, – ответил Солярис таким тоном, будто находил это забавным. – А заодно и тебя.

– Меня – ладно, а тебя-то за что? Ты ведь им ничего не сделал.

– Вот именно. Не сделал, – повторил он шёпотом и, опустив голову, притворился, будто слишком увлечён похлёбкой, чтобы объяснять мне значение этих слов. – Руби, я понятия не имею, что стало с моим народом за эти годы, и если нам не повезёт…