Крупные формы. История популярной музыки в семи жанрах - Санне Келефа - Страница 39

Вызов, бросаемый хип-хопом, был вовсе не чисто музыкальным. R&B-певцы мужского пола на фоне “крутых” рэперов порой казались слишком кроткими и изнеженными. Одно из решений предложил Комбс, дававший неформальные “уроки антиобаяния” – в пику старинному подходу фирмы Motown. Под его руководством R&B-артисты учились быть несколько менее приличными и аккуратненькими. Jodeci, R&B-ансамбль начала 1990-х с корнями в госпел-музыке, по совету Комбса примерил на себя хулиганский хип-хоп-образ – это позволило музыкантам выделиться из ряда благовоспитанных артистов в одинаковых костюмчиках вроде группы Boyz II Men, которая, по контрасту, наоборот, стала восприниматься как довольно старомодная. Участники Jodeci носили растянутые джинсы и рабочую обувь – как-то раз один из них пришел на торжественную церемонию в лыжной маске, а другой – с мачете в руках. Они специализировались на страстных песнях о любви, которые как влитые вставали в эфиры R&B-радио, но, за редким исключением, не пользовались кроссовер-успехом в мире поп-музыки, что Комбс рекламировал как показатель музыкальной и расовой аутентичности группы: “У Boyz II Men более широкая массовая популярность, зато Jodeci – настоящие черные: в чистом виде курица с кукурузными лепешками”, – сказал он в интервью Vibe, главному R&B-журналу, запущенному в 1993-м. Похожим образом он воспитывал и певца Ашера, которого лейбл-менеджер Л. А. Рид отправил из Атланты в Нью-Йорк – жить у него под крылом. Цель формулировалась просто: впрыснуть в Ашера некоторое количество нью-йоркских понтов, несмотря на то что самому ему было всего 15 лет. Очевидно, план был успешно реализован – имя артиста стало одним из самых громких в мире R&B. “Паффи сделал именно то, о чем я его просил: нарулил для этого пацана R&B-звук с элементами хип-хопа и научил амплуа «плохого парня»”, – вспоминал Рид. Комбс работал также с Мэри Джей Блайдж, чью мощную приблюзованную музыку порой называли “хип-хоп-соулом”. Первый альбом Блайдж, “What’s the 411?” стартовал не с какого-нибудь нежного клавишного пассажа, а с бесцеремонного сообщения на автоответчике: “Йо, Мэри, это Пафф. Сними трубку, нигга!” Это один из способов с ходу предупредить слушателей, что их не ждет час бархатных “слоу-джемов”, – а также продемонстрировать, что даже в реальности, которую вот-вот полностью трансформирует хип-хоп, жанру R&B все еще нечего стыдиться.

Стыд и бесстыдство

Когда Берри Горди говорил о том, что собирается протолкнуть The Supremes из ритм-энд-блюзовой сцены в дорогие рестораны, он декларировал свою главную амбицию – вывести Motown на “новый уровень шоу-бизнеса”, как он сформулировал это в автобиографии. Среди артистов, разделявших эти устремления Горди, был Марвин Гэй, но его мотивы были сложнее. Гэй долгие годы работал вместе с журналистом Дэвидом Ритцем над книгой мемуаров (к слову, их беседы породили и один из главных хитов музыканта, “Sexual Healing”, – Ритц значится соавтором текста). После смерти артиста Ритц завершил свой труд, превратившийся в биографию Гэя – и не просто в биографию, а в одну из лучших музыкальных биографий, когда-либо написанных, полную запоминающихся, спонтанных, неотредактированных цитат из бесед с певцом. В одном из отрывков Гэй рассуждает о своем раннем сингле, который неплохо показал себя в ритм-энд-блюзовом чарте, но не попал в поп-музыкальный топ-40. Он вспоминает, что именно в этот момент осознал, как трудно ему будет проникнуть в преимущественно белый мир фешенебельной эстрады. “Я понял, что мне предстоит тот же путь, что и всем темнокожим артистам, которые были до меня, – привлечь соул-аудиторию, а затем двинуться дальше, – говорит музыкант. – Оглядываясь назад, наверное, хорошо, что я уже тогда это понял. Это позволило мне остаться честным, заставило вернуться к корням, хоть и изрядно меня расстроило. Я сообразил, что иначе попал бы туда и вынужден бы был трясти там задницей, как все остальные”.

Гэй часто говорил о том, что темнокожих артистов воспринимают как сексуальные объекты, и всю жизнь пытался определить свое отношение к этому. Он начал выступать еще в детстве – прихожанки районной церкви поощряли его пение. “Они обнимали меня и душили своими огромными грудями, – вспоминал он. – Мне нравилось это ощущение: я дарю им радость своим голосом, возношу хвалу Господу и чувствую их удовольствие”. Спустя годы на концертах он взял привычку вытирать пот носовым платком и бросать его в зал: “Мне нравилось наблюдать, как женщины сражаются за капли моего пота. Это было странное чувство: смесь волнения и страха”. Гэй мечтал оставить позади мир R&B и пользоваться более белой, респектабельной, менее страстной популярностью – его тайным желанием было “петь для богатых республиканцев во фраках и смокингах на Копакабане”. Но также он знал, что не может игнорировать темнокожих женщин – своих главных фанаток. Они для него – “как хлеб с маслом”, объяснял Гэй, он просто обязан их радовать. “Есть некая цельность в том, чтобы дарить удовольствие своим”, – как-то выразился он, и это в самом деле идеал музыкальной цельности: никогда не предавать своих поклонников (именно поэтому R&B-исполнители, как и кантри-артисты, традиционно внимательнее всего изучали именно жанровые хит-парады – с тем чтобы понять, кто лучше всех обслуживает свою ядерную аудиторию). Но есть и другая дефиниция музыкальной цельности – петь то, что ты хочешь петь, и не идти на компромиссы. Как и многие R&B-певцы, Гэй в какой-то момент осознал, что эти два определения порой не бьются друг с другом. Когда ближе к концу жизни он стал в финале концертов раздеваться до трусов, то настаивал на том, что этого ждут от него фанатки – хотя со стороны это могло показаться добровольным актом саморазвращения. В сопроводительном тексте к альбому “Let’s Get It On” Гэй пропагандировал сексуальное раскрепощение в терминах, которые звучат очень современно (“Не вижу ничего дурного в сексе между любыми двумя людьми, которые на это согласны”). Но в собственной жизни он относился к вопросам секса и гендера с куда меньшей определенностью: артист рассказывал Ритцу, что стыдился отца, который иногда вел себя “по-девчачьи”, а также того, что, как и отец, он сам периодически любил одеваться в женскую одежду.

Заглавная песня с альбома “Let’s Get It On” была записана примерно тогда же, когда Гэй влюбился в девушку по имени Дженис Хантер – в 17 лет она стала его возлюбленной, а вскоре после этого – женой. По собственным рассказам, он нередко вел себя непредсказуемо и даже агрессивно: однажды на Гавайях даже приставил нож к груди Хантер, озвучив желание убить ее, но затем осознал, что не может это сделать. Сегодня легко воспринять песню типа “Let’s Get It On” с юмором – в ней ярко выведен характерный, слегка комичный типаж мужчины, умоляющего женщину заняться с ним сексом. Но в годы после выхода композиции в свет жизнь Гэя стала выглядеть довольно мрачно – на фоне его кокаиновой зависимости и бурных взаимоотношений с отцом. В 1984 году, накануне 45-летия артиста, они подрались – в заварухе отец выстрелил в него и убил.

В книге Дэвида Ритца есть тезис о том, что многие важные отношения в жизни Гэя были абьюзивными – включая, возможно, и его отношения с поклонниками. “Спустя столько лет я по-прежнему тут, на ритм-энд-блюзовой сцене”, – вздыхал он незадолго до смерти. Когда конферансье представлял Джеймса Брауна как “самого трудолюбивого человека в шоу-бизнесе”, это звучало похвальбой, способом убедить поклонников в том, что он готов развлекать их всю ночь напролет (на этом была основана одна из излюбленных концертных фишек Брауна – в какой-то момент он оседал на пол, словно глубокий старик, только чтобы в следующее мгновение “воскреснуть” и вновь пуститься в танец). Однако Гэй настороженно относился к мысли, что R&B-звезды должны доводить себя до изнеможения ради удовлетворения поклонников и публично разыгрывать страсти, происходящие с ними в личной жизни. В 1978 году он выпустил “Hear My Dear”, довольно злобный альбом, посвященный его бывшей жене, сестре Берри Горди Анне, которая получала с продаж записи отчисления. Пластинка звучала так, как будто он обращается одновременно к Анне – и к своим слушателям, заявляя протест всем, кто раз за разом продолжал заталкивать его в звукозаписывающую студию. Музыка оставалась захватывающей, но невозможно было слушать ее – и не чувствовать себя соучастником принуждения.