Нет звёзд за терниями (СИ) - Бонс Олли - Страница 3

Но пылевая буря окутала Вершину, скрывая из виду её склоны.

Гундольф решил идти вперёд не мешкая. Может быть, прошлый отряд заплутал именно в такой пыльной круговерти, а позже люди не отыскали дорогу назад? Хотя сложно не заметить Вершину, когда ветер уляжется. Вон она какая...

Позади раздался то ли скрип, то ли треск, приглушённый тканью шлема. Гундольф долго не раздумывал: если это камень, нужно скорее убраться с дороги, а глазеть не время. Он ринулся вперёд, надеясь лишь, что не окажется на пути летящего валуна, а за спиной раздался вроде бы человеческий крик, точно окликнул кто. Да и треск утих, ничего не катилось с грохотом, не рушилось. Потому, отбежав немного, Гундольф остановился, чтобы поглядеть назад.

То, что он принял за валун, оказалось машиной. Замшелая и нелепая, покачивалась она на четырёх подпорках, приподнявшись над землёй. И что-то ужасно напоминала.

— Жаба, — прошептал Гундольф, догадавшись.

Он, выросший на Моховых болотах, в детстве видел этих тварей едва ли не каждый день. Но никогда они его так не пугали, как это страшилище в полтора человеческих роста. И ведь знал он, слышал не раз, что в Светлых землях тоже мастерили механизмы в прежние времена, пока не истощились запасы топлива. Только Гундольф представлял поезда, экипажи, но уж никак не механических жаб. Как же она движется, что даёт ей эту силу? И если такая прыгнет, останется ли от него хотя бы мокрое место?

— Стой! — раздался окрик. — Не беги!

Теперь голос прозвучал отчётливее, и Гундольф разобрал слова.

Чудищем, похоже, кто-то управлял, и поди разбери, что в голове у незнакомца. Один на один вести с таким беседы не хотелось. Рука невольно потянулась к револьверу, висевшему на поясе, хотя не было уверенности, что оружие поможет.

Жаба дёрнулась вперёд, и Гундольф, плюнув на револьвер, бросился бежать. Он надеялся на то, что вверх по склону машина не заберётся или отстанет, выискивая удобный путь, тогда получится спрятаться в доме, за крепкими стенами. Но успел пробежать не больше шести шагов, как почувствовал, что его охватывает ремень.

Кожаная петля натянулась, сбивая с ног, и земля полетела навстречу.

Мальчишка потянулся, жмурясь. Не хотелось размыкать веки: казалось, сон тогда сразу улетит и забудется. А сон был хорошим.

Снился Эрих, снились прежние времена...

Койка мягко покачивалась, но мальчишка так уже привык к постоянному движению, что вовсе его не замечал. Он всё-таки раскрыл один глаз, чтобы поглядеть на портрет.

Прямо над его головой по низкому потолку каюты расползалось ржавое пятно, очертаниями напоминающее лицо Эриха. Вот здесь изгиб — улыбка. Неровности по краям — как будто кудри, такие же светлые, как и у самого Флоренца.

Мальчишка однажды развёл комок глинистой почвы с водой, подкрасил пятно, как умел, добавил теней. Наверное, если бы Эрих увидел, то пожурил за грязь над кроватью. А может, и не стал бы. Если бы понял, как Флоренц тосковал по нему все эти годы, как хотел, чтобы они были рядом — хотя бы вот так.

Но сейчас, приглядевшись, мальчишка вздохнул разочарованно: во сне брат выглядел куда более живым и похожим на себя, чем эта жалкая попытка его нарисовать. И образы, что приснились, конечно же, сразу умерли. Воскресить их никак не удавалось, даже если зажмуриться вновь.

Их отцов родила одна мать. Эрих был братом и лучшим другом, хоть и старше на добрый десяток лет. Сколько мальчишка себя помнил, он находился рядом. Всегда терпеливо выслушивал, мастерил нехитрые игрушки, неизменно улыбался. Ни единого раза не случилось, чтобы подосадовал или отослал. А ведь нашлись бы у него, надо думать, дела интереснее, чем с мелочью возиться. Да и обязанностей хватало.

Жили они тогда в другом месте, у небольшого источника, ближе к Раздолью. В пещерах, где тянуло влагой — не здоровой, солёной морской влагой, а сыростью больного камня, незаметно выпивающей жизнь. У всех, кто постарше, ныли кости. Флоренц помнил ещё, как жаловались старики.

В том поселении насчитывалось три десятка человек, больше даже, чем здесь, в приморском. Люди выращивали сладкие мучнистые корни — и жарили их, и варили, а чаще сырыми грызли, стараясь беречь огонь и воду. Иногда ходили к городу, обменивали запасённую воду или хворост на сушёную рыбу, на чёрствые лепёшки — их полагалось размачивать в воде, пока не выйдет жидкое месиво. Из одной лепёшки выходил обед на троих, и мальчишка хлебал через край, передавая миску матери, а та — Эриху. Завтраков и ужинов у них не бывало, да и с обедом везло не всегда.

Эрих брал его с собой, отправляясь за хворостом. Часами бродили по пустоши, ноги уставали, но никогда бы мальчишка в том не признался брату. А то в другой раз, пожалуй, и не взяли бы, а он эти прогулки любил.

Брат рассказывал ему о Раздолье. О настоящем живом городе, единственном в Светлых землях, где ночуют не как придётся, не в осыпающихся пещерах, а в красивых домах.

Жилища в Раздолье, уж наверное, были хорошо укреплены и не обрушивались людям на головы, как непрочные каменные своды. Когда Флоренцу исполнилось года три, так погиб его отец вместе с частью поселенцев. Они пытались установить подпорки, но, видно, камни уже едва держались, и для работ оказалось слишком поздно.

Ещё брат говорил, что в Раздолье хватает еды и воды, там не накатывает страх, что придётся голодать. Этого Эрих всегда боялся: его собственный отец умер в голодный год однажды давно, ещё до рождения Флоренца. Мать ушла и того раньше.

Если день стоял не слишком ветреный, братья забредали далеко, к старым руинам. Вот там было веселье! Эти дни мальчишка любил больше всего.

Там тоже стояли дома, пусть побитые непогодой, но настоящие, с четырьмя стенами, некоторые даже и с крышами. И хотя булыжник во многих местах вспучился, а то и раскатился, вытесненный жёстким кустарником, всё-таки брошенный город расчерчивали настоящие дороги! Шаги по ним звучали звонко и непривычно, ноги двигались легко, не ожидая подвоха. Не то что на каменистой или изрытой выбоинами почве.

У дорог встречались машины. Чаще всего небольшие, с сиденьями внутри и четырьмя колёсами по бокам. Флоренц любил, забравшись внутрь, дёргать рычаги. Правда, те, заржавевшие, обычно не поддавались.

— Эрих, — спрашивал он, — а отчего прежние глупые люди строили машины с колёсами? Они что, не знали, что такие нигде не проедут, или катались на них только по городу?

— А что, если раньше дороги пролегали везде? — задумчиво отвечал ему брат. — Что мы с тобой знаем о прежней жизни, а?

Если время позволяло, они добирались до башни — самого высокого строения, которое только существовало. Серой горой возвышались стены её над городом, и с верхней площадки можно было разглядеть все дома, все дороги между ними, и брошенные экипажи, и остатки иссохших садов, и пробитые спины теплиц. А дальше, за городом, тянулась бескрайняя бурая пустошь, как ржавчина, покрывающая землю. Спустившись по непрочным ступеням, предстояло идти туда, к далёкому поселению, да ещё и хворост тащить. Эта часть дня была мальчишке не по душе, но что поделать — неизбежная плата за развлечение.

— Представь, Фло, что этот город живой, — говорил Эрих. — Стёкла в окнах целы, стены крепки и крыши на месте. На каждой — печная труба, и в холодный сезон трубы дымят, потому что дров достаточно, и жителям тепло, и они едят горячую пищу. А дороги ровные, как гладь воды, и по ним разъезжают колёсные машины туда-сюда. Слышишь их шум?

Мальчишка закрывал глаза... нет, тогда ему и глаз не требовалось закрывать, чтобы живо представить подобное. Он глядел вокруг — и видел город таким, как описывал брат.

— А вокруг люди, и нет на их лицах тревоги. На них чистые и новые одежды — и на нас тоже. А вот наш дом, и перед ним живые растения, зелёные. Вон та комната с балконом на втором этаже — моя...

— Я тоже хочу комнату с балконом! — выкрикивал Флоренц.