Сага о Бельфлёрах - Оутс Джойс Кэрол - Страница 90

Барон фон Шафф стал гражданином США в 1784 году, но, без сомнения, и он, и его потомки свято хранили память о своем тевтонском прошлом. Коллекция Шаффов, как шепотом поведала Кристабель старая миссис Шафф, является национальным достоянием: редкое средневековое оружие и щиты; античные барельефы; гобелены, еще более потертые, чем в замке Бельфлёров; фламандская керамическая посуда XVI века; средневековые и более поздние витражи; немецкие бронзовые эталоны веса XVII века; фолианты в кожаных переплетах, целая библиотека, на немецком; офорты, гравюры, эстампы; ну и, конечно, потемневшие от времени старые полотна, одно из которых, с изображением богини Безумия, Купидона, Лады и Силена, по преданию, принадлежавшее кисти ван Миревельта, напомнило тоскующей по дому Кристабель о гигантской картине, которая много лет висела в пролете второго этажа в восточном крыле. В некоторых комнатах замка стены были сплошь покрыты звериными шкурами. Камины были густо увешаны различными безделушками и латунной посудой, так что ими уже не пользовались. Во всех комнатах, но главным образом в Главной зале, находились скульптуры белоголовых орлов — деревянные, оловянные, кованые, медные, — и некоторые держали в когтях стрелы. Поговаривали, что барон с сыновьями хранили сотни индейских скальпов (разумеется, должным образом обработанных, выдубленых), но не на всеобщем обозрении.

Старуха Шафф, приземистая и бокастая, словно пробка, поднималась каждое утро в 6:30. При помощи служанки она принимала ванну; читала вслух из Библии; спускалась вниз ровно к половине восьмого, чтобы прочитать молитвы для слуг; завтракала; затем вновь поднималась наверх, чтобы написать письма, заняться шитьем, штопаньем и еще раз почитать Библию. Главная трапеза дня, к изумлению Кристабель, имела место в два часа пополудни. Она проходила по всем правилам этикета, хотя присутствовали на ней обычно только Эдгар, она и старая миссис Шафф. (Как сказала старуха Кристабель, кухня предназначалась исключительно для слуг и находилась в полуподвале. Еду готовили люди, которых Кристабель никогда не видела, а наверх, в буфетную, ее относил глухонемой слуга.)

Двое маленьких сыновей Эдгара ели в полдень, а потом в половину шестого у себя в детской под присмотром гувернера. В первое же утро по прибытии в Шафф-холл, Кристабель, в наряде с цветочным узором и с замотанным на голове наподобие тюрбана желтым шарфом, проходила мимо детской и из любопытства заглянула внутрь. К своему несказанному удивлению, увидела вдруг мужчину, видимо, это и был гувернер мальчиков: он стоял у открытого окна, держа в руках очки, и потирал переносицу, бормоча что-то неразборчивое. Кристабель не могла определить, какого он возраста. Его темно-русые волосы были подстрижены кое-как и ниспадали на воротник неровными прядями; его мужественный, чисто выбритый подбородок был, пожалуй, почти квадратным; кожаная заплата на правом локте твидового пиджака оторвана. Он был крепко сбит, этакий молодой бычок, и больше напоминал сына фермера, чем учителя, получившего образование за границей, в Англии и Германии, и побывавшего в услужении у лучших семьей восточной части страны.

Что-то в его позе, в томности и меланхоличности его повадки тронуло Кристабель до глубины души. Она глядела на него, стоя в дверях, и в то же время думала, кого же он ей напоминает. Этот привлекательный, правильный профиль, эти неуклюже-широкие плечи, из-за чего пиджак натягивался по спине, образуя складки…

Вдруг он обернулся — увидел ее, и у него перехватило дыхание.

Это был Демут Ходж!..

Именно в результате ошеломительной вспышки страсти — поразительного в существе столь хрупком и в остальном столь покорном — Гарнет Хект познакомилась с лордом Данрейвеном, которому было суждено привнести в ее жизнь мучительное чувство вины.

Она устроила (как уязвила ее невыносимая учтивость его согласия!) еще одно свидание со своим возлюбленным после долгих месяцев со дня их обоюдного решения расстаться: она старалась не вспоминать, как ей пришлось буквально умолять его, пусть не словами, но глазами, полными слез: О Гидеон, ты ведь знаешь, как я люблю тебя, я всегда тебя любила и буду любить несмотря на клятву никогда больше не видеться, которую мы дали друг другу, дали ради Леи и ваших детей… (И — разве она не поступила благородно, согласившись передать свою малышку на воспитание в замок Бельфлёров, угадав невысказанное желание ее отца? Еще как благородно, но боль, которая снедала ее сердце, была ведома только ей… Даже добрейшая миссис Пим, которая, ей казалось, единственная из Бельфлёров знала, без всяких признаний, о ее связи с Гидеоном, не догадывалась (ведь Гарнет рыдала в одиночестве, иногда даже скрывшись в пекарне или на кухне, засовывала в рот пальцы, лишь бы не завыть во весь голос из-за того, что потеряла разом и любимого, и его дитя) о глубине ее страданий. Делла часто касалась плеча Гарнет, печально улыбалась и рассказывала об ужасном горе, причиненном ей самой ее же собственными родственниками, когда она была совсем юной. «Надо говорить себе, Гарнет: и это пройдет, — повторяла она. — Каждое утро, каждый день, каждый вечер, когда неразумные глупые люди с надеждой произносят свои молитвы, словно дети малые, мы тоже должны говорить, спокойно и четко: и это пройдет. Потому что так и будет! Не сомневайся, так и будет!»)

Поехав вместе с миссис Пим погостить неделю в замке вскоре после скоропостижной свадьбы мисс Кристабель и Эдгара Холлерана фон Шаффа III, Гарнет удалось отвести в сторону Гидеона (незаметно, хотя ее сотрясала крупная дрожь при одной мысли, что их могут застать в столь невинном месте, как детская, где она «навещала» Кассандру) и договориться с ним о тайном свидании поздно ночью назавтра. «Я ни о чем не буду просить тебя, — прошептала она. — Но мы должны увидеться. В последний раз». Гидеон, одетый в уличное платье, с недавно подстриженной бородкой (теперь серебристо-пепельной, с вкраплениями седины — когда Гарнет увидела это, ее сердце заболело от любви), — его глаза, чуть навыкате, беспокойно высматривали что-то позади нее, то возвращаясь, то вновь отрываясь от прелестной Кассандры, спящей на животике в колыбели, — сначала, казалось, лишился дара речи. Он открыл было рот, улыбнулся, потом улыбка потухла, он заморгал, прокашлялся, посмотрел ей растерянно в лицо и, поморщившись, как бы невольно отступил на шаг назад. Она прекрасно видела, что для Гидеона, как и для нее самой, даже такая короткая встреча была тяжелым испытанием: похоже, он тоже страдал, хотя, конечно, он никогда не стал бы говорить о таких вещах.

— Знаю, знаю, это нарушение нашей клятвы, — быстро проговорила Гарнет, испытывая к нему что-то вроде жалости (ибо к себе, как существу недостойному любви, а тем более рождению ребенка от Гидеона Бельфлёра, жалость она давно утратила), — но ты должен понять, я в полном отчаянии… Мне так одиноко… Я боюсь, что со мной случится что-то ужасное… Ах, как все же хорошо, что, хотя Лея ничего не знает, она пришла и забрала у меня ребеночка!

— Замолчи сейчас же, прекрати эти глупые речи, сказал Гидеон. — Если говорить такие вещи вслух, они сбываются…

Она отважилась коснуться пальцами его губ.

— Когда мы встретимся? Завтра? Ты не станешь презирать меня? Ты придешь?

Он схватил ее руку, чуть подумал и поцеловал ее; по крайней мере, прижался своими холодными губами. Гарнет потом ощущала отпечаток его губ (поцелуй пришелся в ладонь, потому что Гидеон вдруг в последний миг повернул ее кисть) несколько часов. Стыдясь, словно юная, впервые влюбленная девушка, сходящая с ума от ожидания, она даже целовала себя в руку — с глупой уверенностью, что никто этого не заметит.

«Он правда любит меня, — громким шепотом говорила она в тот вечер своему неясному, подернутому патиной отражению, расчесывая волосы. — Но его любовь делает наше положение еще трагичнее…

И вот назавтра, поздно ночью, они встретились. В той самой комнате, ныне необитаемой, на третьем этаже восточного крыла замка, куда давным-давно, в другой жизни, Гарнет, по просьбе миссис Пим, вошла с подносом еды для бедного Гидеона. Стоя в дверях этой самой комнаты, чуть отступив в темный коридор, Гарнет все смотрела, как Гидеон с волчьим аппетитом пожирает принесенное ею мясо, — и вдруг ее пронзила — пригвоздила к месту, со всей силы — любовь. Ей захотелось крикнуть: О Гидеон, я люблю тебя, ты должен это знать, не можешь не знать... Возможно даже (как ей казалось порой, когда она вспоминала эту сцену), она прокричала это вслух…