Герберт Уэллс. Жизнь и идеи великого фантаста - Алдонин Сергей - Страница 83

Реформы «Нового курса» поразили его – он увидел в них воплощение своей давней, сформулированной еще в «России во мгле» мечты, что капиталисты начнут учиться у коммунистов. Страна, которая в 1906 году произвела на него впечатление оплота хищного частнособственнического капитализма, теперь, казалось ему, поворачивает в сторону социализма. В беседе со Сталиным он, видимо, хотел выяснить, не собираются ли коммунисты, в свою очередь, отказаться от понятия классовой борьбы и тем самым пойти на сближение с Западом.

Сталину тоже нужна была эта встреча. Уэллс был в свое время принят Лениным. Соображения престижа и логики требовали, чтобы теперь он был принят Сталиным. Сталин встретился с Уэллсом 23 июля 1934 года – на другой день после его приезда в Москву. Он был очень предупредителен, прост, приветлив. Он не мог не понимать, что в лице Уэллса перед ним предстает общественное мнение Запада, и Уэллс, до этого высказывавшийся о Сталине достаточно неблагоприятно, ушел от него очарованный им, – несмотря на спор, который между ними возник. Уэллс упорно втолковывал Сталину, что понятие классовой борьбы устарело и не отражает реальность. Сталин, возражая ему, спокойно излагал свою собственную точку зрения на этот вопрос. Говорил он убедительней, и опубликованный текст беседы вызвал комментарии, в большинстве своем неблагоприятные для Уэллса. 333 Беседу переводил К. Ф. Уманский, впоследствии назначенный послом в Мексику и погибший с семьей в авиационной катастрофе. Личность переводчика в данном случае очень важна. Уманский был человеком блестящим. Он славился феноменальной памятью и необыкновенной способностью к языкам. Перед ним можно было на секунду разложить десяток карт, а потом он безошибочно раскладывал их в том же порядке. Вручая верительные грамоты президенту Мексики, он сказал ему, что через шесть месяцев будет говорить с ним по-испански – и в самом деле, через полгода он превосходно говорил на этом языке. Поэтому хотя Уманский записывал беседу Уэллса со Сталиным по памяти, он мог воспроизвести ее точнейшим образом. Однако запись слишком коротка сравнительно со временем, в течение которого продолжалась беседа. Все выглядит так, словно после каждых нескольких слов Сталин и Уэллс замирали и лишь некоторое время спустя выходили из оцепенения.

Герберт Уэллс в СССР

Не значит ли это, что мы имеем дело не с полным текстом, а со своего рода конспектом? Но даже и в этом случае все в этой записи безусловно соответствует сказанному. Получив ее от Уманского, Сталин и Уэллс ее подписали. И тем большее впечатление производит одно место беседы. Дело в том, что Сталин сделал в ходе ее грубейшую историческую ошибку, а деликатный собеседник его не поправил. Уманский – тем более. Ошибка же была элементарная, непозволительная не только для корифея науки (обычное титулование Сталина), но и просто для человека, проработавшего начальный курс истории. А поскольку речь шла о важнейшем факте истории рабочего движения, эта ошибка была совершенно непозволительна и для вождя мирового пролетариата (другое титулование Сталина). Когда речь зашла о чартистах, создавших, как известно, свою организацию через пять лет после парламентской реформы в Англии, Сталин сказал, что именно они добились этой реформы… В Англии беседа Уэллса со Сталиным была опубликована 27 октября 1934 года в еженедельнике «Нью стейтсмен энд нейшн». Уже в следующем номере, 3 ноября, появился комментарий Бернарда Шоу, который возражал против мнения Уэллса, что капитализм – это «хаос» и, если придать ему организованность, он приобретет черты социализма. Напротив, по словам Шоу, капитализм «в качестве способа извлечения оптимального социального результата из системы частной собственности обладает полнотой и логикой», попытка же Уэллса убедить Сталина, что понятие классовой борьбы устарело, выглядит как простая бестактность. На этом, впрочем, теоретическая часть спора кончалась, и дальше шло неприкрытое издевательство над Уэллсом, который, по словам Шоу, «прокрался на цыпочках в Кремль». Дело в том, что в 1931 году Шоу тоже побывал в Москве, но не один, а с целой группой известных людей, куда входило семейство виконтов Астеров, маркиз Лотиан и журналист Чарлз Теннент. Правда, его из всей группы сразу же выделили, отвели ему в гостинице «Метрополь» лучший номер; по поводу его семидесятипятилетия было устроено торжественное заседание в Колонном зале Дома Союзов, на котором большую речь произнес А. В. Луначарский, но отдельной беседы со Сталиным он не удостоился. Хуже того, во время общей беседы он и шутку позволил себе неуместную. «Почему у вас есть площадь Революции и Музей Революции? – сказал он Сталину. – Революция уже в прошлом, теперь должны быть площадь Порядка и Музей Порядка». Сталин, очень не любивший, когда люди читали его тайные мысли, придя домой, заметил, что Шоу ему не понравился. Очевидно, это как-то проскользнуло и во время беседы с Уэллсом.

Тот сделал несколько примечаний к опубликованному тексту беседы, и в одном из них был на это прозрачный намек. И теперь все негодование Шоу обрушилось не на кого-либо, а именно на Уэллса. Сталина как «сильную личность» он не переставал почитать до последних своих дней. Среди портретов, висевших над диваном, на котором он умер, была и фотография Сталина. В том же номере была опубликована заметка Эрнста Толлера, немецкого писателя-эмигранта, недавно вернувшегося с Первого съезда советских писателей. Толлер спорил с мнением Уэллса, что советские писатели лишены свободы высказываний, тоже содержавшимся в примечании к тексту беседы. Все это положило начало длительной дискуссии, развернувшейся на страницах того же еженедельника. С ответом Шоу выступили Кейнз и сам Уэллс. Кейнз писал, что Сталин и Шоу «смотрят назад, на то, каким мир был, а не вперед, на то, каким мир будет». Что касается Уэллса, то он просто высказал горькую обиду на то, что они с Шоу, приближаясь к концу жизни, не придумали ничего лучшего, как обличать друг друга. «После шестидесяти пяти смешно пыжиться друг перед другом и пытаться выделиться за счет другого». Но на этом дискуссия не кончилась, превратившись в простую перебранку между Шоу и Уэллсом. Все это время в журнал шли письма читателей с упреками в адрес Шоу, но никто не поддержал Уэллса по основному вопросу: угасает ли классовая борьба. Так, не в пользу Уэллса, закончился «один из самых оживленных публичных споров в левых кругах за всю историю Англии», как охарактеризовал его известный американский политолог Уоррен Уэйгер. Это была самая короткая из всех трех непродолжительных поездок Уэллса – в 1914 году он пробыл в нашей стране двенадцать дней, а в 1920 – пятнадцать, на этот раз только одиннадцать, – но она была очень насыщенной. Вот далеко не полные данные о том, где он успел побывать и что увидеть. 24 июля он осматривал Москву и знакомился с планом ее реконструкции. 25-го присутствовал на параде физкультурников на Красной площади, а потом побывал на Первом подшипниковом заводе.

26-го беседовал с наркомом просвещения А. С. Бубновым о школьном образовании и развитии культуры, после чего поехал на Международную выставку детского рисунка. 27 июля Уэллс беседовал с начальником Метростроя П. П. Ротером и осматривал строительство метро. 28-го он беседовал в планировочном отделе Моссовета с главным архитектором города профессором Чернышевым. 1 августа Уэллс встретился в Колтушах с академиком И. П. Павловым, а потом отправился в Петергоф, где знакомился с работой Биологического института Ленинградского университета. В тот же день он встретился с известным популяризатором Я. И. Перельманом и писателем-фантастом Александром Беляевым, а также несколькими другими людьми, занимавшимися научной фантастикой. Журналисту Г. Машкевичу, организовавшему эту встречу, Уэллс показался больным. Писатель и в самом деле чувствовал себя эти дни совершенно разбитым. В Москве он пережил большое огорчение. В его личной жизни тридцатые годы начались раньше своей календарной даты. В 1929 году его пригласили прочитать лекцию в рейхстаге, и когда он приехал в Берлин, то нашел в гостинице, где для него был забронирован номер, письмо от своей петроградской знакомой Муры. Она писала, что, если только достанет билет, обязательно придет на его лекцию. После лекции он увидел ее у входа – бедно одетую, но такую же прямую, полную достоинства, с твердым взглядом, и сердце его забилось от радости. «Мура!» – чуть не закричал он. В жизни Марии Игнатьевны Закревский с момента их последней встречи случилось многое. Она получила официальное разрешение выехать в Эстонию, но там была арестована, и адвокат, взявшийся ей помочь, нашел только один способ узаконить ее пребывание в этой стране: выдать ее замуж за барона Будберга – прощелыгу, искавшего какой-нибудь способ выбраться с родины, где его слишком хорошо знали. Они обвенчались и отправились в Берлин. Там новоявленная баронесса Будберг сблизилась с Горьким, и они заплатили ее мужу, чтобы тот убрался куда подальше. Он выехал в Бразилию, но с полдороги вернулся, потребовав большего отступного. Скоро он и в самом деле куда-то исчез. Все последующие годы Мура прожила в качестве секретаря Горького под Неаполем, в Сорренто (на Капри Муссолини не позволил ему вернуться), но после окончательного отъезда Горького в Советский Союз осталась одна, и они с Уэллсом снова стали любовниками.