"Зарубежная фантастика 2024-9". Компиляция. Книги 1-19 (СИ) - Виндж Вернор (Вернон) Стефан - Страница 29

Добавь к этому быстроту мысли Тенаки-хана. Он, как и Ананаис, большой мастер воинского дела, и в стратегии ему равных нет. Время он рассчитывает безукоризненно. Как вождь он уступает Ананаису только из-за своей смешанной крови. Дренаи дважды подумают, прежде чем идти за надиром.

И наконец, Райван. Пока она с ними, ее люди будут драться с удвоенным пылом. Пересмотри свои расчеты, Балан.

— Хорошо, я учту твои замечания и пересмотрю их.

Декадо кивнул и повернулся к Аквасу:

— Далеко ли от нас Храмовники?

— К завтрашней битве они, благодарение Истоку, не поспеют. Их сотня, и они в двух днях езды от нас. Остальные ждут в Дренане, где Шестеро ведут переговоры с Цеской.

— Значит, с ними можно пока погодить, — сказал Декадо. — Пойду отдохну немного.

— Разве ты не соберешь нас в молитве? — впервые заговорил темноглазый Катан.

Декадо ласково улыбнулся, зная, что молодой воин не хотел его уколоть.

— Нет, Катан. Ты ближе к Истоку, чем я, и ты — Душа Тридцати. Проведи молитву сам.

Катан поклонился, и четверо закрыли глаза в молчаливом единении. Декадо освободил разум от мыслей, вслушиваясь в далекий рокот прибоя. Стал слышен голос Катана, и Декадо поплыл к нему. Молитва была короткой и до предела искренней. Декадо был тронут, услышав, как Катан помянул его имя, поручив его милости небесного владыки.

Позже, когда он лежал, глядя на звезды, пришел Абаддон и сел рядом. Декадо тоже сел и расправил плечи.

— Ты думаешь о завтрашнем дне? — спросил настоятель.

— Боюсь, что да.

Старик прислонился к дереву и закрыл глаза. Он выглядел усталым, словно все силы покинули его, и морщины на его лице, прежде тонкие, как паутина, казались теперь высеченными резцом.

— Я причинил тебе зло, Декадо, — прошептал он. — Я втянул тебя в мир, о котором ты без меня не имел бы понятия. Я постоянно молюсь о тебе. Хотел бы я знать наверное, что не ошибся, — но этого мне не дано.

— Я не могу помочь тебе, Абаддон.

— Знаю. Каждый день я смотрел, как ты работаешь на своих грядках, и думал. По правде говоря, скорее это была надежда, чем уверенность. Мы не настоящие Тридцать — никогда не были настоящими. Орден был распущен еще во времена моего отца, но мне казалось — наверное, это была гордыня, — что мир нуждается в нас. Потому-то я обшарил весь континент, разыскивая детей, наделенных Даром, и обучил их, как мог, непрестанно молясь Истоку, чтобы он указал мне путь.

— Наверное, ты был прав, — мягко сказал Декадо.

— Не знаю. Теперь я уже ничего не знаю. Я наблюдал за ними нынче ночью, подключался к их размышлениям. Там, где должен быть покой, царит возбуждение и даже жажда битвы. Это началось, когда ты убил Падакса и они возрадовались твоей победе.

— Чего же ты ждал от них? Им всем нет еще и двадцати пяти. И они никогда не знали нормальной человеческой жизни... не напивались пьяными... не целовали женщин. Все человеческое в них подавлено.

— Вот как ты думаешь? А я льстил себя мыслью, что их человечность только окрепла.

— Для меня это слишком умно, — признался Декадо. — Я не знаю, чего ты ждал от них. Они готовы умереть за тебя — разве этого мало?

— Мало. Ничтожно мало. Эта жалкая война не значит ничего в долгой истории человечества. Тебе никогда не приходило в голову, что эти горы видели подобное уже не раз? Что из того, если завтра, возможно, мы все погибнем? Станет ли земля вращаться медленнее? Или звезды светить не так ярко? Пройдет столетие — и ни одного из тех, кто находится здесь сейчас, не останется в живых. Ну так что же? Много лет назад Друсс-Легенда пал на стенах Дрос-Дельноха ради того, чтобы остановить надирское вторжение. Кому это теперь нужно?

— Это было нужно Друссу. И нужно мне.

— Но почему?

— Потому что я человек, священник. Только и всего. Я не знаю, существует ли Исток, да меня это не очень-то и интересует. Все, что у меня есть, это я и мое самоуважение.

— Есть и еще кое-что. Свет должен восторжествовать. Да, человеку свойственны жадность, похоть, погоня за суетными радостями — но он не был бы человеком без доброты, понимания и любви.

— Стало быть, мы должны возлюбить Легион?

— Да. Возлюбить — и сразиться с ним.

— Это чересчур глубоко для меня, — покачал головой Декад о.

— Я знаю. Но надеюсь, что когда-нибудь ты поймешь. Я до этого не доживу. Но я буду за тебя молиться.

— Ну вот, теперь пошли мрачные речи. Ничего, перед боем такое бывает.

— Это не просто речи, Декадо. Завтра — мой последний день на этой земле. Я знаю. Я видел. Это не страшно... Я надеялся только, что нынче ночью ты убедишь меня, что я был прав — по крайней мере с тобой.

— Что ты хочешь, чтобы я сказал?

— Ты ничего не можешь сказать.

— Значит, я не смогу помочь тебе. Ты знаешь, какую жизнь я вел до встречи с тобой. Я был убийцей и находил в смерти радость. Не хочу показаться слабым, но я никогда этого не хотел — такой уж я от природы. Менять себя у меня не было ни сил, ни охоты. Понимаешь? Но потом я чуть не убил человека, которого любил. И пришел к тебе. Ты дал мне убежище, и я был благодарен за это. Теперь я вернулся туда, где мне и место, — под рукой у меня меч, и враг тоже недалеко. Я не отрицаю существования Истока. Я только не могу понять, какую игру он ведет, позволяя цескам этого мира жить и благоденствовать. Да и понимать не хочу. Пока моя рука сильна, я буду биться со злом, которое воплощает собой Цеска, и если в конце концов Исток скажет: «Декадо, ты не заслужил бессмертия», — я отвечу: «Будь по-твоему» и ни о чем не пожалею. Если ты в самом деле погибнешь завтра, как говоришь, а мы, остальные, останемся живы, я присмотрю за твоими молодыми воинами. Постараюсь удержать их на твоем пути. Думаю, они тебя не подведут. Да и ты тогда окажешься вблизи своего Истока — авось он не откажет подать нам руку помощи.

— Но что, если я ошибался? — спросил настоятель, крепко сжав руку Декадо. — Что, если я воскресил Храм Тридцати лишь под влиянием собственной гордыни?

— Я не знаю, Абаддон. Но ты делал это с верой и не искал никакой корысти. Если ты даже и заблуждался, твой Бог простит тебя. А если не простит, то в него и верить не стоит. Если бы кто-то из твоих монахов провинился, разве ты не простил бы его? Выходит, ты милосерднее своего Бога?

— Не знаю. Я больше уже ни в чем не уверен.

— Как-то раз ты сказал мне, что уверенность и вера — разные вещи. Храни веру, Абаддон.

— Нелегко это, Декадо, в день своей смерти.

— Почему ты пришел с этим ко мне? Я не могу тебе помочь обрести веру. Почему ты не поговоришь с Катаном или с Аквасом?

— Мне казалось, ты поймешь.

— Нет, я не понимаю. Ты всегда был таким уверенным — от тебя веяло гармонией, покоем. В твоих волосах сияли звезды, и слова были полны мудрости. Неужто все это было видимостью? Или сомнение пришло внезапно?

— Однажды я обвинил тебя в том, что в своем саду ты прячешься от жизни. Так вот, я тоже прятался. Легко победить сомнения, когда тебя окружают прочные монастырские стены. У меня были мои книги, мои ученики, и я думал, что совершаю великое дело на благо Света. Но после гибели людей все стало другим. Те пятьдесят человек, что схватили Райван, были напуганы и хотели жить, мы же выгнали их из города на равнину, где их убили. Мы не дали им попрощаться с женами и детьми — просто погнали их, как скот на бойню.

— Теперь я понял, — сказал Декадо. — Ты видишь в нас Белых Храмовников, борцов со Злом, что идут на битву в серебряной броне и белых плащах, под радостные клики народа. Так вот, Абаддон, — это дело несбыточное. Зло живет в грязной яме, и чтобы сразиться с ним, нужно вываляться в грязи. На белых плащах грязь виднее, чем на черных, и серебро от нее тускнеет. Теперь оставь меня и обратись к своему Богу — Он даст тебе лучший ответ.

— Ты помолишься за меня, Декадо?

— С какой стати Исток будет слушать меня, если тебя не слушает? Молись за себя сам!

— Пожалуйста! Сделай это для меня.