Черкес. Дебют двойного агента в Стамбуле (СИ) - "Greko" - Страница 5

Я в султанском Стамбуле! Здесь свирепствует чума, людям рубят головы прямо на улице, а их жизнь стоит копейки. Смогу тут выдержать? Вот, о чем надо думать, а не о килимах или производстве сахара!

Да и кто я собственно такой – бедняк, побирушка? Не лучшие карты мне сдала судьба. Бегаю от стражи, как управдом Бунша от опричников. Может быть, Никос скажет хоть что-то хорошее? Мол, концепция поменялась: теперь ты не бомж, ночующий под мостами, а принц Персии.

Вот и он, легок на помине, принес питу с кусками жаренной рыбы, лепешку и кусок сыра. И стражу с собой не привел. А жизнь-то налаживается…

Я, чуть не урча от удовольствия, поглощал запечённый на углях люфер, заедая это лакомство пропитанной рыбьим жиром питой. Даже вино из бутылки уже не казалось таким кислым. Но стоило мне откусить кусок теплой лепешки, как я его с отвращением выплюнул.

— Что за гадость?

— А что ты хотел? – развел Никос руками. – В монетах все меньше серебра, все дорожает процентов на десять в год, а за ценами на продукты внимательно следят слуги султана. Вот пекари и выкручиваются. Добавляют в тесто все подряд: известь, древесную пыль и даже грязь с пола. Голову бы отрубить тому визирю, кто придумал билонную монету.

«Ага, – сообразил я, – билонная – значит, не из чистого серебра, а сплав. Чем больше посторонних примесей в одной монете, тем она дешевле. Такая себе древняя инфляция.»

Никос тем временем завел шарманку торговцев на все времена, жалуясь на тяготы жизни коммерсантов.

— Ничем их не напугаешь, когда надо семью кормить. Каждый день сераскир лавки обходит, его служки могут и за ухо к двери торговца прибить, обмазав голову медом, и лупят палками по пяткам каждого второго. Тебе вон тоже досталось, – он кивнул на мои ноги, «украшенные» старыми шрамами.

— Меня-то за что?

— Так ты в моей бывшей лавке в Галате стоял. Конкуренты донесли, что у нас подделками торгуют, как настоящим анатолийским ковром. Вот сераскир и приперся.

— Как же можно подделать килим? – удивился я.

— Все можно, если с умом, — хмыкнул Никос – Если уменьшить количество узелков на дюйм пряжи, хорошая экономия выйдет.

— Выходит, бакшиш тебе, а палки мне?

— Ну, что ты снова начинаешь? Мы же это сто раз обсудили. Кстати, ты же только что утверждал, что ничего не помнишь.

— А я и, вправду, ничего не помню. Но сложить дважды два не трудно. Ты мне лучше расскажи, как я докатился до жизни такой.

Долгий и путаный рассказ Никоса, под который я дожевал все, что было мне выдано на поздний обед, слегка приоткрыл картину моего прошлого, хотя и остались белые пятна.

По его словам, был я родом из преуспевающей семьи Варвакисов, торговцев коврами с Ионических островов (тут мое сердце пропустило удар: слишком схожи были фамилии Варвакис и Варваци, девичья фамилия моей матери). Скупали козью шерсть у пастухов, везли ее в Албанию или боснякам, а там забирали готовые килимы, которые отправляли Никосу в столицу Империи. Но потом началась война за независимость. Александр Ипсилантис поднял белое знамя революции, и вся Греция умылась кровью. Не уцелела и моя семья. Очередной набег карателей-албанцев и турецких солдат опустошил наш остров. Отца прикончили на пороге нашего дома, как и все мужское население нашего поселка, а всех женщин увезли на продажу. Юнец с пылающим отмщением сердцем, я отдал семейный корабль на службу повстанцам и до самого конца войны сражался с турками, смотрел не раз смерти в лицо и даже проливал кровь. Когда, наконец, подписали мир, я вернулся домой в начале 31-го года.

Как обычно бывает, революцию делают идеалисты, а ее плодами пользуются негодяи. На наш Остров вместе со мной приехал подонок-чатлах[2], Афанасиос – здоровенный бугай с пышными усами и без капли чести за душой. Он утверждал, что годами боролся с турками в отрядах сербских гайдуков, и сабельные шрамы на его лице – достаточное доказательство его права верховодить на Острове. И первое, что он сделал, – отнял мой корабль, на котором приплыл, а потом попытался отнять и дом, и все имущество, обвинив меня в коллаборационизме.

Мне пришлось бежать, чтобы сохранить хотя бы жизнь и шанс отомстить. Тут, на счастье, в Империи случилась заварушка: египетский паша Мухаммед Али поднял восстание и пошел с войском на Стамбул. Разгромив армию султана в Сирии, он приближался к столице. Неожиданно на помощь пришли главные враги османов, русские, которые за три года до этого сами грозили вратам Царьграда. В местечке Скелеси на азиатском берегу высадился 10-тысячный экспедиционный корпус, в Проливы вошел Черноморский флот. Белый царь объявил себя протектором Османской Порты, и египетский паша, поджав хвост, убрался обратно к своим пирамидам.

Появление русских в Стамбуле открыло мне возможность прибыть в столицу: до этого к фанариотам и ионийцам тут относились как к предателям, а в 21-м устроили настоящую резню всех греков без разбора (мои предки, Позовы, как помню, сбежали как раз после войны из Анатолии в Грузию). Я решил попытаться разыскать своих сестер и мать, скорее всего проданных здесь 10 лет назад на одном из невольничьих рынков. Тогда христианам запрещали покупать женщин, пояснил мне Никос, да и патриарх подобного не одобрял, так что искать родню следовало в турецких семьях и скорее рассчитывать на случай, чем на упорный поиск. Но я не терял надежды. Весной 1836-го года (ну, хоть год теперь знаю какой на дворе!), время, в котором я очутился, в Османской империи все стало спокойно и ничто не мешало моим розыскам. Правда, рана на голове свидетельствовала об обратном.

— Оставил бы ты это дело. Вон, добегался до дубинки по голове. Наверное, тебя стража на невольничьем рынке приголубила, надоел им своими расспросами, — увещевал меня Никос. — Если девочкам не повезло, то их и в живых давно нет. А если попался добрый господин, то они в серале как сыр в масле катаются. Если любая из них родит наследника, вообще возвысится, как великая Хюррем-султанша.

— Хороший турок – мертвый турок, — закинул я удочку, чтобы понять политические пристрастия грека, таскающего феску на голове: кто их тут разберет, в этом городе, где смешались магометане и православные? Как-то ведь уживались несколько веков.

— Это ты здорово сказал! – восхитился Никос. – Вот мы душу отвели в 28-м, когда султан выставил на площади зеленое знамя пророка и призвал всех мусульман резать янычар! Всё их поганое племя извели под корень.

— Ты же христианин! – кивнул я на маленькую иконку Николая-угодника с тускло мигающей свечкой в углу. – Не твоя забота участвовать в джихаде.

— Как не моя забота? Ты не понимаешь, тебя тогда здесь не было. Как при янычарах нас, простых торговцев, судили? Притащат к кади обиженного и ответчика, а тот сидит да ухмыляется. Весь суд – это, когда каждый цену открыто называет. Я – куруш, пострадавший – два... Так и торгуемся, пока не разоришься, если заплатить. Одна отрада: если проиграешь, в зиндан идешь с радостной мыслью, что противник – банкрот, на ноги не скоро встанет… Ныне получше стало, вот только судьи – все те же турки. А это такой народ… Все на суевериях, все у них – иншала да кисмет… Чуму, холеру не лечат. Дом загорится, не тушат. Собак, калоедов, привечают. Продажные твари! Все за мзду. Одно слово – варвары.

— Но ведь греков в Стамбуле куда больше, чем османов. Что же нам мешает жизнь правильно устроить? – тут я понял, что сморозил что-то не то. Слишком странно на меня посмотрел Никос, как-то не по-доброму.

— Заболтались мы с тобой, пора лавку закрывать. Вот, возьми, повяжи на свои кудри на манер чалмы, — протянул мне Никос длинную тряпку, бывшую в лучшие свои дни кушаком у какого-то бедняка. – Не так будешь внимание привлекать разбитой головой.

Торговец закрыл свою лавку и повлек меня на выход. Я смотрел на его энергично движущиеся лопатки под тонким халатом-безрукавкой с замысловатым орнаментом из серебряных нитей и прокручивал в голове наш разговор. Что-то явно не сходилось. Слишком многое Никос осветил как-то туманно, немало важных подробностей осталось за кадром. И откуда он знает про дубинку?