Черкес. Дебют двойного агента в Стамбуле (СИ) - "Greko" - Страница 44

Можно подумать, меня кто-то спрашивал! Но я не стал возражать судье, понимая, что стоит мне раскрыть рот, как все будет использовано против меня.

— Может, ты облегчишь нам нашу работу и признаешься? Вернешь украденное, проткнем тебе руку ножом и поводим в таком виде по городу.

Я молчал.

— Молчит, проклятый! – пожаловался судья начальнику стражи.

Как-то мне не улыбалось становиться калекой. Но что мне делать? Ничего на ум не приходило, как я не напрягался в полном отчаянии. Меня резко затошнило: вот будет номер, если я выдам фонтан на судью.

— Думаю, пара дней в гостях у Ибрагим-паши освежат твою память. Если будет запираться, разрешаю применить фалаку, – приказал кади начальнику. Он в обычной своей манере предпочитал скоростное решение дел.

Его слова меня озадачили. Зачем мне гостить у какого-то паши? Что за фалака?

Меня подняли на ноги. Один из стражников, к моему удивлению, забрав нож у начальника, сунул мне бичак за пояс и пояснил:

— Ты отправляешься в предварительное заключение в Хаписхане-и умуми, никто пока не может лишать тебя личного имущества.

Видя мое недоумение, он перевел мне на греческий это странное название:

— Общая тюрьма. Она расположена в бывшем дворце великого визиря Ибрагима-паши. Раньше в Константинополе зинданов было больше, чем лиц, имеющих право туда помещать злодеев. Но пять лет назад все изменилось: сейчас действует только одна тюрьма, куда мы и направляемся. На Ипподромной площади.

— Что такое фалака? – решился я прервать молчание, как только мы вышли на улицу. Я снова мог идти свободно.

— О, уверен, тебе понравится, – весело ощерился один из стражников.

«Господи! – взмолился я. – Только бы это не было пыткой иголками под ногти!»

Не знаю, почему из всех пыток на свете более всего меня страшила и вызывала панический ужас именно эта. Сравни ее со многими другими жесточайшими и настолько изощренными, что диву даешься человеческой извращенной фантазии, – выглядит как легкое щекотание. Но меня эта мысль совсем не успокаивала. Я знал: пригрози мне кто иголками, и я тут же выдам все и всех на свете, настолько велик был мой страх перед ней. Уж лучше пусть четвертуют или заживо зажарят в брюхе медного быка! Только не иголки!

Добрались мы быстро. Недалеко от входа торчал Египетский обелиск. Сам дворец имел четыре этажа, кроме одноэтажного входа. Сверху на него нахлобучили надстройку под крышей. Справа от узких ворот тянулся торговый ряд, накрытый шатким навесом и уродовавший общий вид.

Я ни разу не знаток системы помещения задержанного в ИВС, но у турок все оказалось просто. На меня посмотрели несколько надзирателей, сунули в руку краюху отвратительного хлеба граммов двести, писец записал мое имя в книгу. После меня просто вытолкали в огромный прямоугольный двор бывшего дворца, который больше походил на мощную крепость из крепкого камня.

Я послонялся по загаженному двору, где никому до меня не было дела.

В одном углу стояла большая толпа, внимательно наблюдавшая за экзекуцией. Какой-то человек лежал на земле. Его ноги были привязаны к шесту, который двое подручных палача вздернули вверх, удерживая на весу. Здоровый турок, разодетый, как павлин, ритмично лупил несчастного палкой по пяткам. Наказуемый громко кричал после каждого удара и загребал пыль руками.

«Может, это и есть та самая фалака?»

И так был весь как на шарнирах. Увиденное еще больше меня растревожило. Но меня, тем не менее, клонило в сон. Наши со Спенсером приключения у грузин давали о себе знать. Нужно было найти место, где бросить свои кости.

Я прошел в длинную темную галерею, в которую выходили незакрытые двери камер. Соваться туда совсем не хотелось, настолько оттуда воняло человеческим потом и отчаянием. Одна часть галереи была огорожена решеткой, за которой было очень тесно от людей. «Наверное, опасные преступники», – решил я.

Оставаться здесь желания не было, поэтому я снова вышел во двор, нашел тенистое место у глухой стены, сбросил одолженную армянскую куртку, завернул в нее хлеб и пристроил так, чтобы на нее можно было опереться. Прилег полусидя, прикрыл глаза. В голове, несмотря на ужасающие обстоятельства, не было ни одной мысли. Я мгновенно вырубился.

Меня пару раз будили какие-то злодеи, шарившие у меня по карманам. Окончательно я проснулся от громкого крика: надзиратель палкой отгонял от меня мелкого суетливого армянина. Получив по спине, последний снова завопил и бросился в сторону.

— Смотри за своими вещами, – посоветовал мне стражник. – Тут кругом все без стыда и совести.

Совет его запоздал. Обнаружил, что пока я спал, пропала куртка и хлеб. Нож остался цел, как и мешочек с монетами в потайном месте.

— Захочешь пить-есть, обращайся, – любезно предложил надзиратель. – Все по пять курушей – хлеб, мясо, кофе, печеная кукуруза. Вода – бесплатно.

— Тут не кормят? – удивился я.

— Хлеб тебе дали при входе? Это все, на что можешь рассчитывать. Султану ни к чему кормить дармоедов.

Все понятно: этот турок вовсе не оберегал мой покой, он лишь прогнал конкурента. И расценки у него под стать: в городе за пять курушей можно накупить гору лепешек и кукурузы.

— Обращайся! – весело повторил надзиратель и пошел вдоль каменной стены в поисках нового «терпилы».

Чертов вымогатель, чертовы воры! Я сжал зубы и сунул руку за пояс, обхватив рукоятку бичака. Прежний я, наверное, молча снес бы подобную несправедливость, но в теле Косты я стал настоящим бойцом. «Терпилой» не буду, не мечтайте.

Двинулся по двору, высматривая свою куртку. Искомое нашлось на плечах одного крепкого вида армянина. Вокруг него стояла кучка прихлебателей, включая избитого надзирателем. Плюгавый Табаки жаловался своему Шер-Хану на несправедливость охраны.

Я подошел и твёрдо взглянул прямо в наглые желтые глаза вора, на котором была моя вещь. Мне еще нужно было вернуть её Тиграну.

— Что? Чего надо? – уверенный в себе армянин нарывался. – Не дело, когда грек носит нашу одежду. Так что все честь по чести.

— Хлеб можешь оставить себе, но куртку верни, – ответил ему твердо.

— А если не верну, что тогда? Забрызгаешь меня слезами? – расхохотался этот мараз. Но тут же спал с лица.

— Яйца тебе отрежу, – я показал глазами на нож, который приставил к его паху.

Он сбросил куртку прямо на землю, отскочил в сторону и разразился потоком ругательств. Я подобрал куртку, спрятал нож и вернулся на место, где до этого спал.

Стоило обдумать все случившееся.

Положение у меня было хуже губернаторского. Да причем тут губернатор? Хуже, чем у меня-Спиридона в первый день попаданства. Как говорят греки, упавший дуб любой на дрова пустит. Я и есть тот самый упавший дуб, который менее чем через два дня будет подвергнут пыткам. Сумею я выдержать? Не оговорю себя, не в силах стерпеть муку? Да уж, нашел приключение на свою голову, погулял от души в грузинском квартале.

Хочешь – не хочешь, а поверишь в божье наказание. Никому не дано без последствий лишать жизни человека, пусть он и последний подонок, каковыми были и Никос, и Барыш-ага.

Напрасно я уверял себя, что моей рукой двигало провидение. И уж точно не стоило присваивать себе золото. Выходит, я стал таким же вором, как и те армяне, что недавно украли у меня куртку Тиграна. И теперь буду страдать за неправедное дело.

Боже, боже, я не виновен, я использовал и еще использую это золото негодяя на богоугодное дело. Освободил Фалилея! Разве спасение верующей в тебя души не есть искупление? И остаток золота рассчитываю потратить на спасение сестры и племянника. И разве это не по воле твоей, Господи?

Поймал себя на мысли, что торгуюсь с богом, словно еврей в субботу, подсовывающий себе под зад грелку, чтобы ехать на машине[1]. Следовало не роптать на судьбу, но думать, искать решение.

Что я могу? Дать знать друзьям? Попробую связаться с англичанами или русскими, меня, того гляди, обвинят в шпионаже в пользу врагов султана, и станет еще хуже. Любого, с кем я попробую связаться, только подставлю – того же Тиграна или Константина из Гедикпаша Хамами. Во все времена полиция ловила подобных недоумков на передаче на волю «малявы».