Черкес. Дебют двойного агента в Стамбуле (СИ) - "Greko" - Страница 16

Глаза были невероятно красивыми. Большие и удивительного цвета: изумрудно-зеленые. Она была чуть выше меня, и я подозревал, что это не из-за высоких каблуков. Просто чуть выше меня. И хотя положенный ей бесформенный балахон не обтягивал её фигурку и мог меня обмануть относительно стройности и прямизны её ног... ножек, этот балахон все-таки не мог скрыть их длину, общую пропорциональность всего тела и большую, но не огромную и высокую грудь...

«Роскошная женщина!» – все, что пришло мне в голову через несколько мгновений. И я уже понимал, что на моем лице к глуповатой рабской покорности невольно добавился и неприкрытый восторг.

Она все это заметила, поняла и не оскорбилась. Наоборот. В ее глазах появилась смешинка, выдавая улыбку под накидкой.

— Любое наказание, как дар небес? – игриво переспросила она.

Закивал сразу, отметив про себя, что и голос её был невероятно будоражащим.

Она задумалась, будто оценивая меня. Глаза ярко вспыхнули. Она быстро оглянулась по сторонам. Потом сделала шаг назад, пересекла черту, войдя в ворота двора, и, тем самым, отсекла всю улицу и все случайные и любопытные взгляды. Я оставался стоять на месте, чувствуя, что это ее желание и требование: не двигаться. Она еще раз оглянулась, теперь осмотрев внутренний двор. Никого не было. И только после этого, она медленно отвела накидку. Настоящая красотка медленно поднесла руку к губам и послала мне длинный и легкий выдох.

— Я дарю тебе свою чуму! – сказала она, рассмеявшись, вернула накидку на место, развернулась и двинулась прочь.

Я пошел за ней. Она не оборачивалась. Уже пересекла линию, отделяющую женскую половину, куда ход мне был заказан. Я остановился на самой границе, внутри арки, разделяющей два двора. Смотрел, как она, не оглядываясь, уже поднималась по лестнице. Только маятник её бедер чуть увеличил амплитуду.

«Вот, зараза, – с восхищением подумал я, – знает же, что смотрю, вот и задвигала бедрами энергичнее!»

Шла уже по галерее второго этажа. По-прежнему не обращала на меня внимания. Но знала, знала, что я не отвожу взгляда. Вдруг остановилась, дойдя почти до края. Повернулась, сделала шаг вперед, положила руки на перила между арками. Вгляделась в меня. Убедилась, что только что награжденный ею мужчина в идеальном для нее состоянии – смотрит не мигая восторженными глазами и не смеет даже дышать. Она кивком выразила свое удовлетворение. А потом... Я застыл! Она кивнула еще раз. Но уже чуть в сторону. Нет, не в сторону! Она кивнула, указывая себе за спину. («О, Господи, неужто приглашает меня!») Потом развернулась на 180 градусов и по прямой сделала несколько шагов, исчезнув из вида. Но знала, что я услышу сильный хлопок двери и догадаюсь, какой.

«Она точно зовет меня к себе!» – на полусогнутых ногах, я поплелся к себе в номер, понимая, что прямо сейчас у меня не хватит ни сил, ни, прежде всего, трезвого ума, чтобы воспользоваться этим приглашением и не попасть под страшные жернова мусульманской этики.

«Нет! Без ста граммов не разберусь! Только дров наломаю!» – был мой вердикт.

Едва войдя в комнату, я тут же раскупорил кувшин и сделал большой глоток ракы, которую я всегда называл ракией. Лавочник не врал: не выдающаяся, но крепкая. Но в моем положении крепость была предпочтительнее. Алкоголь широкой рекой пронесся по оголенным нервам-проводам, но не закоротил их, а, наоборот, чуть притушил. Начал успокаивать.

Вспомнил, как во время моего пребывания в Стамбуле мне неожиданно понравилась ракия не в чистом виде, а смешанная с водой и льдом и отдающая анисом. Приобретала при этом цвет бледного молока или нашего деревенского самогона.

Обвел комнату взглядом. Да, есть! И кувшин с водой, и высокая глиняная чашка. Со льдом – понятное дело – хрен мне! Тут же смешал оба напитка, отдавая безусловное предпочтение ракии.

Полную чашку выпил в один присест. Выдохнул. Теперь можно было «трезво» рассуждать. И рассуждения мои не касались того, пойду я к прекрасной незнакомке или нет. Пойду обязательно.

Рассуждения мои опять вернулись ко мне, как к Спиридону и Косте. Я пока не знал, для чего меня послали сюда. Но одно я уже знал точно. Тот Спиря, который пару дней назад сидел в теплых Салониках и был не очень-то доволен своей жизнью, должен был винить в этом только самого себя. Окруженный с детства любовью и опекой родителей и старшей сестры, он так привык к такому комфорту, что боялся всех вызовов судьбы.

И не важно, подразумевал ли этот вызов кардинальную смену образа жизни или предлагал хотя бы ничтожный сдвиг в судьбе. Спиридон и в том, и в другом случае предпочитал не принимать этот вызов, сохраняя обретенный, но уже порядком опостылевший комфорт. Понимал свою слабость, винил себя за то, что упустил тысячи возможностей, которые могли изменить его жизнь. И часто тот Спиридон видел и понимал, что зря испугался, что, решись он на поступок, сейчас было бы все по-другому: и жил бы лучше, и был бы счастлив.

«А, ведь, наверное, Господь подумал: достал ты меня, Спиридон! Я столько раз открывал перед тобой разные двери, а ты ни разу даже не попытался заглянуть в эту дверь. Я уже не говорю – переступить через порог. Ну, что ж! Не хочешь по-хорошему – на, получи!»

И, опля! Спиря теперь в Стамбуле XIX века, сидит на полу, пьет ракию, смешанную с водой, и... улыбается. Потому что еще одно можно было сказать со всей определенностью: на полу сидел уже не тот Спиридон.

«Да, меня зашвырнули сюда без моего согласия. Но теперь я – Коста. И я не буду бояться переступать за порог открытых дверей. И я не буду бояться вламываться в запертые двери! Вот и все! И пошли вы все!»

Я отложил чашку. Вышел из комнаты. Речи быть не могло, даже при моей ныне объявившейся храбрости и бесшабашности – переться к ней через запретный двор, напрямую. Между понятиями «храбрость», «бесшабашность» и «глупость» – пропасть. Не надо сигать в эту пропасть.

Поэтому я быстрым шагом вышел на улицу, обошел хан. Черной фески не было. Ну и хорошо! Не до него сейчас.

И другому порадовался. Стена хана выходила в своеобразный тупик или пустырь. Если тут и появляются аборигены или заплутавшие «туристы», то, наверняка, в час по чайной ложке. Встал напротив стены женской части. Хорошо было то, что её окно по моим подсчетам, оказалось угловым. Плохо то, что никакой возможности добраться до этого окна отсюда не было.

Был бы у меня напарник, которому можно встать на плечи, забрался бы без проблем. Или по лестнице... Но не затаскивать же ее потом в комнату?! Потому что, даже при относительной безлюдности, оставлять её снаружи – все равно, что огласить на весь город свой преступный замысел.

Посмотрел вверх.

«Хм... Может быть. Может быть...» – задумался я про крышу здания.

«Она плоская. Я, конечно, не альпинист ни разу. (Хотя после похода в цистерну поясом начинающего скалолаза-дыролаза меня можно было бы наградить...). Но вон те углубления в стене (слава Богу, о ремонтах тут особо не заботятся) сгодятся!»

Я мысленно прочертил свой путь.

«Уцепиться за козырек, правая нога вниз, вон в тот разлом. Чуть спуститься, левой рукой – вон в ту дырку, а правой – в соседнюю. И тут же левую ногу вон туда. Чуть широковато, но не шпагат. Осилю. Потом правую руку... Нет, опять левую, та дыра ближе. Потом правая нога... Потом... Да! Должно получиться! Нет, нет, Коста, обязательно получится! Кстати, наверх забраться от окна – еще проще! Не стоит забывать об отступлении!»

Побежал обратно в хан, где без проблем поднялся по лестнице на крышу. Ее «украшали» небольшие гладкие купола, словно куличики в песочнице, короткие трубы, одетые в камень, и непонятно каким чудом проросшая трава.

Выглянул за козырек. Никого. Огляделся. Никого не было и на подходе.

«Ну, с Богом!»

Полез. Как я не был сосредоточен на своих движениях, все-таки, не удержался, мысленно похвалил себя за то, что прежде, чем броситься на покорение вершины, прочертил маршрут, крепко стоя на земле. Теперь ноги, поочередно болтаясь, цеплялись за нужные углубления в стене, руки повторяли тот же трюк. Удивляло еще и то, что, делая это как можно быстрее, я, несмотря и на явную опасность совершаемого, и на солидное количество выпитой ракии, и на большую дозу ежесекундно впрыскиваемого адреналина, оставался на редкость трезвым и хладнокровным.