Разорвать тишину - Гаврилов Николай Петрович - Страница 5

Кузьмич вздохнул, положил мясо в котелок и вышел из шалаша. Чуть дальше, возле костра, о чем-то горячо спорили топограф и уполномоченный. Кузьмич хотел пройти мимо, но любопытство победило, и он тихонько встал возле бревен разрушенного сруба. Что-то подсказывало ему, что сейчас он узнает настоящую цель их безумной экспедиции.

— Я не могу так написать, — устало говорил топограф. Он сидел на корточках и, стараясь не смотреть на собеседника, ковырял прутиком черную оттаявшую землю, присыпанную пеплом костра. Рядом лежала открытая планшетка.

— Почему? — насмешливо спросил чекист. Трое суток отдыха не прошли даром, потемневшее лицо ожило, в интонацию вернулись нотки уверенности. В силу каких-то неведомых причин, кобура с наганом, почти не заметная в болотах, сейчас постоянно бросалась в глаза.

— Потому что это обман, — сдерживая себя, ответил топограф.

— Ну, не сгущайте краски… — одними губами улыбнулся чекист. — Связь с факторией можно осуществлять лодочной переправой. Вы сами говорили, что с той стороны острова глубины позволяют подходить любым плавсредствам.

Топограф резко отбросил прутик:

— Да! С той стороны — да!!! Но не с этой. Поймите же вы, что если люди поселятся на самом острове, в период навигации их можно будет снабдить всем необходимым. Но если их выгрузить сюда, мы повторим ошибку тех, кто строил эту факторию. На десять месяцев в году они окажутся отрезанными от внешнего мира.

В сильном волнении он встал и сделал несколько шагов к разрушенному складу, едва не заметив Кузьмича. Затем резко повернулся и вплотную подошел к уполномоченному.

— Они даже месяца здесь не проживут! Следующей весной вы найдете здесь одни кости.

— Это не люди! — крикнул уполномоченный и тоже встал. — Это спецпоселенцы. Те, кто не получит паспортов… По директиве освоения Сибири!

— Да! Но директива говорит о людях, а не о трупах. Там, на острове, они смогли бы действительно создать поселок. А здесь они погибнут — все до единого. И каждый из них перед смертью будет проклинать только одно имя — мое! — закричал топограф прямо ему в лицо. Они замолчали и уставились друг на друга. Лицо топографа налилось краской, чекист, наоборот, побелел, и в его глазах появилась настоящая, тяжелая ярость. Кузьмич почти не дышал, боясь пошевелиться и пропустить хоть одно слово.

Первым успокоился уполномоченный. Он снова присел на бревно, достал папиросу и постучал мундштуком по крышке портсигара.

— Папиросы заканчиваются, — устало и как-то равнодушно сказал он, не глядя на топографа. И так же равнодушно и устало продолжил. — У меня четкий приказ выбрать место для создания рабочего поселка в районе устья Назино. Предположительно — безымянный остров. На остров мы с вами попасть не можем, а без точной топографии, без промеров глубин, без плана предполагаемого поселка мои рекомендации будут похожи на филькину грамоту. Что мы напишем в докладе, который по каналам ОПТУ пойдет на самый верх? Что видели остров? Мы не можем отправлять в Тобольск пустые карты. И приказ отменить тоже не можем. Это понятно. Значит, напишем, что остров непригоден, и будем рекомендовать выгрузку барж здесь, у заброшенной фактории. Баржи подойдут через месяц, как раз по полной воде, и без проблем выгрузят людей на берег. Ваше дело — составить описание этих мест, начертить план предполагаемого поселения и дописать всего несколько слов — со стороны основного русла Оби через затоку возможна лодочная переправа. И все.

— Нет, — коротко ответил топограф. Он тяжело дышал, словно его тело не стояло на месте, а уносило из всех сил в сторону. Под ногами Кузьмича хрустнула ветка, тут же, словно эхо, в пламени костра рассыпая искры, громко стрельнул какой-то сучок. Но эти двое не слышали и не замечали ничего вокруг.

— Ну-ну… Не вы, так другой, — в голосе уполномоченного опять послышалась насмешка. — Кстати, кем вы работали при старом режиме? Начальником геологоразведочной партии в Нарыме? Лекции в институте читали, белая кость… А в Гражданскую?

— При чем здесь Гражданская? — не понял топограф и вдруг заволновался еще больше. — В анкетах же записано…

— Анкетами своими можешь подтереться, — улыбнулся чекист. Он явно брал верх в разговоре. — Не думай, что мы не знаем… Короче, не напишешь что надо, сам здесь сдохнешь, сука. Понял?!

…Никогда не будем идти против своей совести. За нами придут, навалятся, придавят коленом, станут вязать руки, мы будем хрипеть, рядом будет истошно кричать жена, но страшно не будет. Все можно пройти и выдержать: и муки пыток, и смрад тесных камер, и серую тоску лагерей, — все можно пережить, если наша совесть будет уважать наш поступок. И даже тогда, когда нас выведут в темный тюремный дворик и неожиданно выстрелят в затылок, страшно все равно не будет. Наша совесть сроднилась с нами, мы стали одним целым, ангелы еще при жизни оплакали нас. И в том, что все было не напрасно, мы убедимся еще до того, как на бетонном, замытом от крови полу звякнет стреляная гильза.

Но совсем по-другому совесть встретит нас за порогом смерти, если мы ее предали…

Топограф этого не знал.

Его кадык несколько раз дернулся, словно он судорожно пытался что-то проглотить, пальцы зашарили по карманам в поисках кисета.

— Спецпоселенцы… Кто это?..

— Интеллигенция, церковники, семьи бывших… Деклассированный элемент, — понимающе улыбнулся чекист. Цель была достигнута, он чувствовал, что собеседник сломался. Теперь ему надо дать время в сопливой сентиментальности привыкнуть к себе, новому.

— А сколько… людей?.. — на топографа было жалко смотреть.

— Человек восемьсот-девятьсот, — нехотя ответил уполномоченный и, словно потеряв интерес к разговору, повернулся к костру.

— Господи… — одними губами прошептал Иван Кузьмич.

— Они же, они же… поедят друг друга, — выдохнул топограф и, пряча лицо, пошел от костра к реке.

— Господи, — повторил охотник и невидящими глазами обвел окружающий мир. Унылая, безрадостная картина, от которой хотелось повеситься на первой осине, теперь выглядела как-то торжественно-зловеще. В лучах заходящего солнца окна заросших камышом озер, казалось, налились красным светом, а на бескрайних болотах то тут, то там искрился снег, словно растворенный в трясинах отшельник зажег под мхами тысячи свечей.

Иван Кузьмич повернулся к востоку и размашисто перекрестился.

— Господи… как же это… Что же здесь будет?..

Март 1933 года. Минск. Над спящим, покрытым морозной дымкой городом всходило солнце. Холодная ночь отступала, летние сады и парки стояли в густом тумане, покатые крыши домов белели от изморози. Небо было ясное, без облачка, лишь далеко на горизонте, там, где темнели промышленные районы, из кирпичных труб густо поднимались вверх белые клубы дыма.

Первые лучи рассвета смешались с тьмой, и постепенно в полумраке чердака двухэтажного дома начали вырисовываться смутные очертания перекрытий, стропил и печных дымоходов. В чердачном окне посветлело, и одинокий голубь, сидящий на толстой балке, открыл красноватые глаза, подернутые тонкой белой пленкой.

Голубь встряхнулся и, семеня розовыми, мозолистыми лапами, перебрался на мягкий от сухого голубиного помета лист кровельного железа, оттуда — на карниз и через мгновение вылетел из чердачного окна, с шумом хлопая крыльями.

Огромный красный диск солнца вставал над горизонтом. То тут, то там розовым светом вспыхивали и гасли витрины магазинов и окна домов. Бескрайний город словно замер, отсчитывая минуты до наступления нового дня. На улицах было пусто и тихо, лишь где-то вдалеке звенел дежурный трамвай да нетерпеливо повизгивали голодные собаки, роясь в мусорных ящиках. Пройдет совсем немного времени, и на проспекты выйдут первые дворники с деревянными лопатами и метлами сбивать сосульки и сгребать в подворотнях подтаявший снег. Но пока было тихо, улицы еще не наполнились людьми. Одинокий голубь сделал круг над пустыми продуктовыми лавками, по привычке пролетел возле закрытой булочной с нарисованными на стекле витрины золотыми баранками и, не найдя ничего интересного, взмыл вверх, в серо-голубое мартовское небо. Ржавые железные крыши домов стали стремительно удаляться.