Разорвать тишину - Гаврилов Николай Петрович - Страница 32

Женщина простояла в воде больше часа. Наверное, у нее что-то произошло с рассудком; она стояла бы дольше, но Вера не выдержала, подошла к ней, проваливаясь по щиколотку в мягкий ил, и за руку вывела на берег. Не спрашивая ни о чем, наверное, даже не понимая, что она куда-то идет, женщина покорно следовала рядом.

Когда Вера, собрав разбросанную по кустам одежду, стала одевать актрису, как маленькую, она на мгновение подняла лицо, и Вера опять увидела ее огромные, черные, как ночь, глаза. Нижняя губа женщины была рассечена и кровоточила, подбородок дрожал.

— Кольцо… — прошептала она, слизывая языком кровь с губы. — Обручальное… Я его заранее с пальца сняла, когда увидела, что они за мной идут. И куда-то бросила. Они его не заметили… Помогите найти…

Вера вначале не поняла о чем речь, потом догадалась и молча кивнула головой. Больше получаса две молодые женщины ползали на коленях, перерывая руками листву, талый снег и сухие ветки по всей поляне, но так ничего и не нашли. Тонкое, стертое с годами, обручальное кольцо, доставшееся актрисе еще от ее бабушки, навсегда осталось лежать в темной воде какой-то лужи, постепенно затягиваясь слоями перегноя.

Странные все-таки события происходят в нашем мире… Кольцо, всего лишь вещь — символ надежды на чью-то верность. Но именно оно сохранится в долине на века. Растворились и размылись дождями обызвествленные останки восьми сотен человек, вместе с костями несчастной актрисы, на земле не осталось и следа от мечтаний и дел всех этих людей, а кольцо равно как и другие изделия из золота — крестики, серьги и коронки, разбросанные по всей возвышенности вдоль заболоченного берега царицы Оби, и поныне лежат в черной воде, сохраняя в себе память о давно ушедших жизнях.

За все время поиска актриса больше не сказала ни слова, только что-то беззвучно шептала. Распущенные волосы спадали ей на глаза, актриса машинально отбрасывала их обратно и, как во сне, продолжала перебирать руками мусор прошлогодней осени. Когда яркое солнце по короткой дуге стало уходить на западную часть неба, Вера, все понимая, тронула ее за плечо и мягко сказала:

— Знаете что… пойдемте к нам. У нас там шалаш есть. И немного еды… Кто знает, что может случиться дальше. С нами вы будете в большей безопасности… Пойдемте. Жизнь продолжается…

Но молодая женщина, как будто ничего не слыша, продолжала шарить под корнями рухнувшей осины, пока Вера не подошла и решительно не подняла ее с земли.

— Пойдемте… Вот так… — приговаривала она, придерживая актрису за плечи. — Знаете, я ведь тоже должна была сюда одна ехать. Муж не отпустил… Раньше все мучила себя, переживала, что не настояла на разводе перед высылкой. А теперь понимаю, что себе лгала. Без них я бы здесь и дня не прожила…

Вере хотелось выразить свое понимание простыми словами: женщине нельзя остаться, чтобы ее не любили, ей обязательно нужна хотя бы память о том, что она не одна, но все сказанное получалось очень личным, будто жена Алексея говорила о самой себе. Не отвечая и спрашивая ни о чем, актриса покорно шла рядом. С этого дня до момента своей смерти она останется с Измайловыми, и Вера будет последним человеком на земле, кто посмотрит в ее глаза…

Молодая женщина была не единственной, кто уже на вторые сутки пребывания на сибирской земле понял, что здесь нет и не будет никаких законов, и прав будет лишь сильнейший. Пещерный зверь, живущий где-то внутри человека и запертый в клетку из остатков морали и страха наказания, пока еще только рычал и просился наружу. Грабители и их потенциальные жертвы еще до конца не осознавали, что остались наедине, и нападали пока еще тихо, с оглядкой, в безлюдных местах. Но земных судей, карающих за невинно пролитую чужую кровь, здесь не будет.

В тот же вечер в фактории произошло первое убийство. Кто-то из поселенцев случайно забрел на северную сторону гряды, где не было ни людей, ни костров, и нашел там неподвижное тело пожилого мужчины, чуть прикрытое сухими ветками. Мертвый лежал на животе, широко раскинув босые ноги с белеющими ступнями; его лица не было видно, но зато хорошо был виден раздробленный затылок и черные от крови растрепанные седые волосы. Неподалеку валялся окровавленный речной булыжник.

Оставалось только догадываться, что произошло на пустынном песчаном склоне холма. Кто-то потом шептал, что этот старик, еще совершенно живой и здоровый, сидел вместе с другими ссыльными на берегу затоки, прямо возле причала, и что возле его ног, обутых в новенькие шевровые ботинки, стояли два больших дорожных чемодана. Еще говорили, что на носу его было пенсне. Через день, в самой гуще низкорастущего ельника, верующие действительно нашли чьи-то раскрытые брошенные чемоданы битком набитые одними учебниками математики и тетрадями с непонятными записями. Зачем пожилой человек таскал их за собой, зачем покинул толпу и пошел на безлюдную северную часть холма, и что там случилось, никто никогда и не узнает. Впрочем, затем события начали раскручиваться с неимоверной быстротой, и о первом убитом мгновенно забыли.

Вторые сутки подходили к концу. Небо над необъятной рекой стало розовым, затем темно-фиолетовым, и в морозной вышине загорелась первая одинокая ночная звезда. Все, что произошло за долгий весенний день, уходило в прошлое. Застрявший в дупле безымянный человек больше не кричал и не пытался прохрипеть чей-то очень важный для себя адрес; актриса сидела возле костра Измайловых, поджав к подбородку колени, и красноватое пламя играло светом и тенями на ее печальном красивом лице. А на пустынной оконечности холма кто-то, испуганно крестясь, снимал с окоченевшего тела математика пиджак и рубашку, густо испачканную подсыхающей кровью.

Долина засыпала…

Среди испуганных поселенцев были и такие, для которых и ночь светла, как день, — и тьма, как свет. Немая девушка-бродяжка, казалось, одна не замечала поднимающийся над факторией багровый призрак голода, все живущие в маленьком лагере вместе с Измайловыми видели, как светлеют ее глаза и розовеют щеки, когда она смотрит на художника. И может быть, она единственная благодарила небо за то, что оказалась вместе с Мишей на маленькой точке гряды, затерянной где-то среди топи туманных болот и пустынных водных пространств необъятной сибирской реки.

Посеянные в эшелоне крупицы внимания принесли обильные всходы: девушка словно расцвела и похорошела, ее зеленые глаза стали выразительными, живыми, а на губах появилась забытая с детства улыбка. Она по-прежнему стеснялась своей немоты и испуганно, как от удара, сжималась, когда рядом кто-нибудь повышал голос. Если на нее пристально смотрели, девушка мгновенно краснела и прятала лицо, но каждый видел, что теперь она действительно чем-то напоминает принцессу, выведенную графитным карандашом на мятом листе из дорожного альбома.

Погладьте бездомного котенка, скажите ему одно единственное ласковое слово, и вы замените ему собою весь мир. Художник с карими впечатлительными глазами, одетый в запачканную болотной грязью студенческую шинель со споротыми петлицами, был первым и единственным человеком на земле, видевшим в безликой бродяжке живую душу, не менее других имеющую право на мечты. До встречи с Мишей, никто на бедняжку внимания не обращал, а если ее и замечали, — только для того, чтобы прогнать. Она с самого детства была всем помехой, но вдруг оказалось, что может быть кому-то нужна, и от этого неожиданного открытия девушке все время хотелось плакать, словно внутри нее что-то растаяло и теперь выходило наружу слезами.

В первый день после высадки на пустынный берег Миша не отходил от костра и только растерянно озирался, не желая поверить, что все происшедшее относится непосредственно к нему. А она тихонько сидела рядом, робко касаясь его плеча. Жена инженера в расстегнутой собольей шубе, собирая мокрые сучья для костра, незаметно бросала быстрые взгляды в сторону молодой пары. И если бы кто-нибудь сказал немой бродяжке, что эта странная взрослая женщина, всю свою жизнь прожившая где-то с домработницей, обметающей мебельную пыль связкой из петушиных перьев, с вечным «добрым утром» при пробуждении и дежурными поцелуями перед сном, — ей завидует, она бы подумала, что над ней смеются. Больше всего на свете девушке сейчас хотелось погладить руку художника и назвать неподдающееся ее произношению с самого детства свое имя, но как ни стралась, все никак не могла его выговорить.