Разорвать тишину - Гаврилов Николай Петрович - Страница 20

Немота девушки не являлась врожденной. Она слышала, но не могла говорить. Иногда, силясь что-то сказать, она тихонько, нечленораздельно мычала, но тут же спохватывалась, прятала глаза и краснела от собственной беспомощности. Сжимая плечи и опустив голову, девушка садилась рядом с Мишей на самый краешек полки и, стесняясь чужих взглядов, прикрывала худыми руками заштопанные дыры на длинной потрепанной юбке. Там, у себя, она спала где придется — в отсеках бродяг не жалеют слабых, с ней никто не разговаривал, только рявкали, когда она лишний раз попадалась на глаза. Миша был единственный человек на свете, которого она не боялась, он говорил с ней как равный, и она розовела от его внимания. Наверное, она считала Мишу ангелом, посланным ей с неба.

Даже инженер не возмущался, когда она приходила. Вера и женщина в желтом берете на время уступали им нижнюю полку, они садились рядом, касаясь плечами друг друга. Миша что-то шептал ей на ухо, она слушала, опустив лицо, но в ее редких, быстрых взглядах светилось столько счастья, что тем, кто успевал их заметить, становилось не по себе… «Не обмани доверившегося…»

Каждый день Миша снова и снова рисовал ее портреты. На листке бумаги морщинки исчезали, по плечам золотом рассыпались волосы, черты лица теряли свою блеклость, взгляд больше не прятался в пол. С рисунка на людей смело смотрели большие, красивые с зеленью глаза. Миша рисовал ее принцессой, под его карандашом, даже старенькая с чужого плеча, выцветшая кофта превращалась в какое-то фантастическое жабо. Ведь авангардисты все видят наоборот.

Один из рисунков он подарил девушке. Отвернувшись от всех, она около часа рассматривала свой измененный портрет, беззвучно шевеля губами. Потом подняла глаза на художника, попыталась что-то сказать, но услышав собственное мычание, вскочила и выбежала из купе. Карманов у нее не было, с тех пор она носила сложенный вчетверо рисунок в руке, не расставаясь с ним, даже когда засыпала на полу, в одном из отсеков бездомных.

Путешествие подходило к концу. Пересекая пологие заснеженные гривы и мосты через лесные реки, эшелон на всех парах приближался к станции Тюмень — воротам Западной Сибири. За решетками окон мелькали темные сырые хвойные леса — весна обогнала поезд. Поймы вскрывшихся рек разлились по низинам; куда ни посмотришь — везде была вода, покрытая кашей грязного, талого снега. К ночи вода снова замерзала. Бело-черные стройные березы набухали соком под теплом скрытого за тучами солнца, завьюженная тайга незаметно освобождалась от снега. Сибирь встречала гостей холодными ветрами и капелью.

Главная магистраль страны проходила на триста километров южнее Тобольска. Бывшая купеческая столица, когда-то кипевшая жизнью, оказалась отрезанной от основной железной дороги и теперь постепенно приходила в упадок, превращаясь в маленький, грязный городок, затерянный в бескрайних просторах. Памятниками былого величия возвышались над плесом Иртыша островерхие старинные башни, кружилось воронье над облупленными стенами каменного кремля и позеленевшими куполами кафедрального собора, таяли сугробы на Монетном дворе, когда-то принимавшем караваны из самого Китая, а в запущенном пустынном парке, в снежном безмолвии, одиноко смотрел в небо старый мраморный монумент Ермаку Тимофеевичу.

В советский период от Тюмени к Тобольску, через лесостепь, протянули одноколейную железную дорогу, но жизнь в городе так и не закипела. Только великий водный путь по Иртышу и звание административного центра спасали умирающий город от полного забвения.

В сумерках одиннадцатого дня пути, оставляя за собой редкие огни быстро растущей Тюмени, эшелон по одноколейке повернул на север. До прибытия оставалось всего триста километров.

Ночью в вагоне никто не спал. Административно-высланные паковали чемоданы: те, кто лежали на верхних полках, уже вглядывались в темноту за окном, надеясь заметить первые огни Тобольска. Люди устали от дороги. Инженер заметно повеселел, его движения вновь обрели уверенность, серые навыкате глаза больше не прятались, встречаясь с другими взглядами. Нет, никакой трусости не было! Наоборот, в конфликте с блатными он сумел проявить стальную выдержку и поэтому, его поведение было достойно уважения.

Миша и девушка-бродяжка прощались в проходе, мешая снующим туда-сюда людям. Художник что-то шептал, наклоняясь к уху девушки, она слушала, низко опустив голову. Ее худая рука побелевшими пальцами крепко сжимала сложенный вчетверо рисунок — единственное доказательство того, что она когда-то жила на свете, единственное доказательство — какая она была на самом деле, и какой ее видели только Бог и добрый художник Миша.

Слова рвались наружу, иногда она не сдерживалась и тихонько мычала. Наверное, сейчас высоко-высоко в небе плакал ее ангел. Монах Досифей, как всегда погруженный в себя, выходя из купе в туалет, незаметно перекрестил ее спину в старенькой выцветшей кофте.

Сидя на полке, Вера не спеша укладывала в чемодан бежевое пальто с зашитыми под подкладку деньгами. Прядь волос выбилась из-под косынки, попадая на покрасневшие от бессонницы глаза. Постоянные чужие взгляды, ругань, неведомый страх, крики, сизый махорочный дым, грязь и тусклый свет вымотали ее до предела. За одиннадцать дней пути она толком ни разу не помылась. Стоит ночью закрыться с кружкой воды в маленьком туалете, как в дверь уже нетерпеливо стучит, переступая с ноги на ногу, какой-нибудь заспанный мужик. Любому человеку иногда нужна своя закрытая территория, где можно хоть ненадолго побыть таким, какой ты есть. А здесь, куда ни пойдешь, везде тебя сопровождают чужие глаза.

Вера вздохнула, поправила выбившуюся прядь, зачем-то еще раз незаметно потрогала деньги под подкладкой и захлопнула чемодан. В этот момент верхняя полка заскрипела.

— Тобольск, — громко сообщил старичок в парусиновом костюме, отодвигаясь от окна. — Подъезжаем, граждане. Добро пожаловать в Сибирь.

— Глухомань. Интересно, можно ли здесь ночью найти комнату? Черт их знает, когда у них поезд на Иркутск, — растерянно спрашивал инженер, застегивая пальто. Его супруга уже надела шубу и белый платок, в ее глазах светилась радость.

Лязгая буферами, состав замедлял ход. Вагон шумел. В отсеках верующих прихожане, сложив ладони, выстроились в очередь за благословением. Отец Александр благословлял, беззвучно шепча их имена. Они приехали. Невысокая, выжженная солнцем гора с еврейским названием «лоб человека» незримо переместилась с окраины великого города на тысячи километров и сейчас встала на пути каждого из них.

* * *

— Выходим по одному и строимся возле полотна. Те, у кого много вещей, выходят последними, — кричал из тамбура молодой солдат. За стенкой вагона заходились от лая собаки.

Морозный ночной воздух кружил голову. Закутанный в платок поверх полушубка Санька на мгновение замешкался на ступеньках, успев увидеть черное незнакомое небо и мерцающие звезды. Папины руки подняли его и осторожно поставили на землю возле мамы. Следующей из вагона, держась за поручни, спустилась женщина в желтом берете.

Возле вагонов стояла цепочка солдат. Рвались с поводков собаки, в метре от ступенек здоровенная овчарка вставала на дыбы, заходясь в полном ненависти хрипе. Дальше, за полотном, уже шевелилась огромная темная толпа, поднимался пар, громко плакали маленькие дети. Откуда-то сверху, слепя глаза, били лучи прожекторов.

— Полкан, фу! Фу, тебе говорят… Вы, что встали? Быстро в строй!

Подчиняясь резкому окрику Вера, торопясь, схватила с земли один из узлов, другой рукой прижала к себе Саньку и почти бегом поспешила к темной толпе. За ними, словно прикрывая их спины, быстро шел папа. У одной из женщин, последней покидавшей вагон, в спешке раскрылся чемодан, и на гравий посыпались какие-то свертки. Охнув, она опустилась на корточки, но один из солдат чуть приспустил поводок и черная мощная овчарка, загребая когтями мерзлую землю, с глухим ворчанием метнулась вперед. Женщина, не выпуская из рук открытый пустой чемодан, крича и плача от страха, забежала в толпу.