Рубеж-Владивосток (СИ) - Павлов Игорь Васильевич - Страница 13

Встаю тяжело. И встречаю взгляд Чернышова с глубочайшим укором с противоположной стороны кубрика. Опухшая, перекошенная рожа, под глазами два фонарика. И ему это определённо идёт. Только он взгляд переводит на выход из кубрика, видимо, чтобы ротному показаться. А взводный уже тут как тут. При полном параде в белой рубахе, с золотым аксельбантом на кителе.

Хочет забрать его в каптёрку под шумок и там спрятать. С челюстью бы в санчасть и срочно. А то мало ли. Но этим важнее, чтобы комиссия не поймала по дороге.

Всё, уже не до них. Товарищи спешат в умывальник с рыльно–мыльными соску занять. А я со своей стопой разбираться начинаю, пользуясь отвлечением остальных.

Ещё в полночь разобрался, что там в носок впилось. «Ёжик» от колючей проволоки они мне в сапог засунули. Ещё и наточили, заразы. Окровавленную портянку я застирал и сушиться повесил, а стопу перебинтовал одним из шёлковых платков. За полгода у меня их шесть штук набралось от юных и очень юных девочек, выражавших мне симпатию.

Стопа распухла и теперь боль тлеет противная, стоит только потревожить. Поспешил в портянку замотать туго, чтобы ребята не увидели. В хромовый сапог засунул, от боли дикой чуть не воя.

Не влезает носок. Всё. В груди холодеет от осознания того, что я всех подвёл. Если бы не набил Максиму рожу, он бы смог меня заменить. Но сдержаться было выше моих сил.

Сдаваться не намерен. Поэтому принимаю единственное верное решение. Стельку вынимаю и пробую изнутри подошву бритвенным ножиком прорезать. Поначалу не пошло, но от злости и дури вообще насквозь прорезал! Да и чёрт с ней.

Сунул носок туда без стельки и с дыркой, только так и вошло. Через боль, которую давлю злостью и решительностью. Второй сапог надел, поднялся. И после первого же шага с ударом на полную стопу покривился от нестерпимой боли. Вчера она была другой, не такой невыносимой, не такой долгой и проникающей в сознание.

Стал расхаживаться по кубрику, привык, полегчало. Но стоит сильно ударить стопой, как и буду на плацу шагать, простреливает так, что коленки подкашиваются.

Поспешил в умывальник последним уже в парадных штанах, которые мне каждый юнкер норовил забрызгать.

Объявили, что торжественная линейка будет в десять утра и погнали нас из казармы на завтрак. К кителю впервые выдали аксельбант из трёх канатов цвета флага Империи, который мне даже пришёл специальный человек из оркестровых лепить.

У знамённой группы золотые аксельбанты, а у меня у одного на всю роту такой. Сердце в груди пылает, и дышится легко. Знаю, видит меня отец с небес. И гордится своим сыном. А я ведь не подведу, бать. Испытания только в радость. И от боли не покривлюсь, не дождётесь.

Пройду перед принцессой Небесной самым счастливым и гордым от того, что знамя училища несу.

На улицу вышел и о всякой боли позабыл. А я и думаю, отчего юнкера в казарме к окнам прилипли.

Над нами дюжина боевых дирижаблей висит! Не над самим плацем, а по периметру училища, похоже. На высотах от ста до пяти сотен метров. Пушками своими крупнокалиберными блестят. На шпилях, устремлённых в стороны от кабин, флаги Империи огромные развеваются. Рокот пропеллеров сверху, похоже, и создаёт этот гул, заполоняющий собою пространство. Но это ещё не всё!

На плацу уже со стороны трибуны три меха, синим перламутром сверкая, стоят в ряд с крыльями сложенными!! Вроде одинаковые и по габаритам, и по фигурам человекоподобным, с гербами золотыми на кабинах. Но каждый индивидуален в мелочах. Резаки разные, броня блестит у каждого по–особенному.

Юнкера рты раскрыли, бьются друг о друга, из подъезда выходя.

На трибуне и вокруг чиновников тьма, да прочих господ с дамами толпа целая. Но к мехарам не подходят, там даже караул выставлен. Нет, не юнкерский, полицейское отцепление стоит с винтовками. По периметру плаца тоже полицейские в зелёных мундирах маячат, у газонов и меж редко посаженных деревьев. Причём не простые, а со звёздами на погонах. Похоже, весь офицерский состав полиции Владивостока привлекли.

Задержали при нас какого–то ушлого дядьку с фотокамерой. Прям налетели, когда к мехарам подошёл и нацелил свою коробку с линзой. Юнкера посмеялись над эпизодом, но это скорее от нервов.

Гам людской стоит, как на базаре, и совершенно непривычен в стенах училища.

И не только на плацу народ шум создаёт. По территории шастают небольшие делегации в сопровождении наших офицеров, которые показывают им что–то, рассказывают, распинаясь. А те лица воротят холёные, брезгливо поглядывая на облицовку зданий.

Построились. И двинули в обход плаща в столовую. От волнения в груди надышаться не могу. И иду, маршируя чётко, будто экзаменуют уже нас. Так и товарищи мои шагают чётко, головами не вертя.

У шпиля с памятником целая толпа гражданских господ. Мехара нашего рассматривают. Преподаватель распинается, рассказывая о герое корнете Суслове и его последнем бою.

Офицеры наши при параде, с аксельбантами на кителях и погонами золотыми, да перчатками белоснежными.

Отдаём воинское приветствие памятнику, как положено, вызывая дикий восторг у дамочек, которые первыми обернулись, услышав команду. Юнкера заулыбались сдержано в ответ. А я зубы сжал от новой волны боли. С походного на строевой шаг перейдя, растревожил рану сильнее.

Но не приуныл. Никак нельзя даже здесь!

Ведь где–то здесь Татьяна Румянцева, в числе гостей пришла. Вот же она удивится, увидев меня со знаменем училища! И будет гордиться мной, когда пройду торжественным маршем, держа его гордо.

Здесь же и её брат Олег должен быть. Но почему только три меха у трибуны, а не четыре? Неужели потеряли одного в бою за остров?

На завтраке кусок в горло не лезет. Сижу, как кол проглотивший. Шею белый ворот рубахи стянул, аксельбант испачкать страшно. Юнкера на меня посматривают с тревогой. Ребята взводные перешёптываются. Никто не знает, что там с Максимом произошло, но догадываются.

После завтрака роту на плац, а знамённую группу в штаб направили. Взводный сам нас и повёл. Но не дошли малость, усатые газетчики в цилиндрических шляпах напали со своим фотоаппаратом. Семён Алексеевич, посмотрев на карманные часы мимоходом, соблазнился на фотографию и остановил нас, чтоб позировали.

Мне и самому вдруг захотелось запечатлеться! Ведь в газету уж точно попаду! И потом Фёдор хоть посмотрит, какой я красивый вышел. Вряд ли деда пустят сюда сегодня.

Вспыхнуло что–то в коробке, ранцем висящей на груди у одного. Кивнул газетчик удовлетворительно. Собрались дальше уже идти, а репортёры на взводного напали с расспросами. И всё карандашом в блокнот плотный записывают.

— Господин юнкер, — подскакивает и ко мне молодой мужчина на вид очень скользкий. — А почему у вас эти косички не как у других?

— Аксельбант называется, господин репортёр, — отвечаю важновато.

Смотрит пару секунд, кивает, записывает. И дальше:

— Ну так и?

— Знамя училища понесу, — заявляю гордо.

— А, понятно, — комментирует обыденно и снова записывает, а дальше выдаёт: — что скажете об отношении офицеров? Эксплуатации в труде и притеснении по чину? Хотели бы что–то поменять? Не стесняйтесь выражаться, здесь все свои.

— Никак нет, — ответил по–военному, едва скрывая возмущение от таких вопросов. Вот же наглые. И не стесняются спросить.

— Так, всё, — отогнал газетчиков штабс–капитан с хмурой гримасой. — У нас здесь никто никого не колотит, все служат Родине и делают по совести.

Двинули дальше. Эти за нами. Как–то дико, вроде дядьки приличные, а ведут себя как цыгане. На ходу спрашивают, мы игнорируем. У штаба отстали, где второе оцепление из полицейских стоит и делегаты всякие мелкими кучками. Похоже, иностранцы.

— Ишь, московские какие наглые, — фыркнул взводный. — Им Европа там наплела, что мы тут рабский труд используем в армии. Налетели, как мухи на говно. Эх, фотокарточку бы.

— Это ж немцы? — Кивнул на ближайших юнкер Опухов.

— А вон и британцы, — добавил Давыдов.