Санитарная рубка - Щукин Михаил Николаевич - Страница 67

Яркие сполохи цветных фонарей резали темноту, выхватывали из нее то чеканку на стенах, то потные лица, то руки, вскинутые вверх, и мигали, крутились безостановочно, оставляя в глазах безумное мельтешение. Гремела неистово, заполняя пространство до последнего уголка, иноземная музыка, долбила в уши, грозя разорвать барабанные перепонки, пытаясь пробиться не только в мозг, но и в само тело, заставляя его дергаться, извиваться еще быстрее. Звук из колонок вылетал такими тугими выхлопами, что можно было ощутить их силу, как будто толкала человека невидимая рука в невидимую же яму — ниже, ниже…

Разгоряченные, растрепанные, облитые потом, как после бани, выскакивали парни и девки на улицу, глотали второпях, прямо из горлышка, припасенное заранее и спрятанное дешевое вино, курили взатяг и снова бежали на дискотеку, чтобы отдаться там без остатка бездумному, бешеному движению, сотрясаясь в едином ритме, бухающем из колонок.

Даже у комсомольцев, вспоминала церковь, когда они безобразничали в ее стенах, глаза были наполнены смыслом, цель имелась. У этих, бесновавшихся сегодня, не было ничего — ни ярости, ни цели, ни человеческого чувства, а головы, в которых уже властвовало дешевое пойло, отказывались и не желали хоть о чем-то думать.

Всякий раз, когда дискотека заканчивалась, церковь подолгу приходила в себя и всякий раз боялась, что больше не сможет устоять на земле, не сможет сберечь все, что хранилось в ее памяти. И куда исчезнет тогда — пережитое, выстраданное? В ненужную пустоту?

В тот вечер Валька Кривушина, когда допили вино и бутылку забросили в кусты, задрала вдруг подол коротенькой джинсовой юбки и вытащила из трусов маленький целлофановый пакетик, потрясла им перед подружками и похвалилась:

— Из Сибирска привезла — кайф!

— Чего-чего? — не поняли поначалу подружки.

— Того-того, — передразнила Валька. — Лошары деревенские! Говорю — кайф! Лучше всякой бурдомаги! Кто со мной попробовать хочет?

Подружки боязливо отодвинулись. Одно дело — из горлышка вино пить, а совсем другое — какие-то таблетки глотать!

— И фиг с вами, а я попробую!

Зацепила зубами угол пакетика, разорвала, выкатила таблетку на ладонь, глянула на нее, и отправила в рот. Постояла с закрытыми глазами, покачиваясь из стороны в сторону, и вдруг встрепенулась, взмахнув рукой:

— Пошли, лошары, шевели копытами!

Почти побежала в раскрытые двери, из которых бил неистовый крутящийся свет и неслись тугие удары тяжелого рока.

Прыгала Валька, скакала, будто непонятная волна несла ее, захлестнув с головой, и не хотелось из этой волны выбираться, хотелось плыть и плыть — еще дальше, еще быстрее, еще глубже. Сдернула с себя кофточку, вскинула над головой и начала ею размахивать.

— А-а-а! — в один голос заревели парни. — Валька, юбку давай! Стриптиз! По полной!

Болтались голые титьки, орали парни, а Валька, продолжая плыть в вязкой волне, захватившей без остатка, уже расстегивала джинсовую юбку. Но подружки опомнились, перехватили, вытащили на улицу, она отбивалась от них, визжала, будто ее резали, и вдруг внезапно обмякла, обвисла на чужих руках и начала блевать. Подружки, чтобы не замараться, бросили ее на траву, а на ветку повесили кофточку. Рассудили: проблюется, прочухается, сама оденется — не караулить же! И пошли на дискотеку, которая продолжалась.

Когда дискотека закончилась, они вернулись к клену, под которым оставили свою подруганку, но там было пусто. Висела лишь на прежнем месте, на ветке, кофточка, да валялась на земле джинсовая юбчонка. Кинулись искать и нашли Вальку под дальними тополями. Лежала она, раскинув ноги, в чем мать родила, храпела, как мужик, а трава вокруг была так истоптана, словно прогоняли здесь стадо быков.

Видеть и терпеть такие вечера церковь больше не могла. Силы ее иссякали, утекали бесследно, и она смиренно понимала, что грянул последний час стояния на земле. Но уходить, оставляя родные стены, пусть и поруганные, она не желала, она хотела уйти вместе с ними. Собрав последние силы, какие еще оставались, заставила вздрогнуть в прощальном усилии бревна, и они ей подчинились, разрывая все электрические провода, которые сразу же заискрили, задымились, впились цепкими огоньками в сухое дерево, и вот уже пламя неудержимо метнулось по стенам, вскинулось на потолок и загудело, набирая беспощадную силу.

Под утро церковь сгорела — дотла. Потушить ее не смогли.

Раз в месяц, даже в том случае, если дел было невпроворот, Сосновский с Астаховым выбирались в баню. Традицию эту не нарушали, она им обоим нравилась, да и место для уединенных посиделок имелось теперь вполне комфортное: ни чужих глаз, ни лишних, даже в отдалении, людей, никого, кроме обслуги, — говорить не спеша можно было без опаски и без оглядки. Уезжали обычно поздним вечером в пятницу, на одной машине, и уже по дороге, которая шла через красивый сосновый бор, оба настраивались на благодушную волну, начинали подшучивать друг над другом, вспоминать анекдоты, а иногда и прошлые годы, которые казались сейчас, с высоты занятых постов, трогательными и душевными. В нынешнее время, которое требовало жесткости и не располагало к душевности, ведь имелся сейчас другой масштаб, другой замах, вспоминать прошлое, пусть изредка, было по-особенному приятно.

Сосновый бор неожиданно заканчивался, будто ровно обрезанный ножом на подступах к Оби, дорога сужалась, шла под уклон и выкатывалась в конце концов к небольшой асфальтированной площадке, огороженной невысокой оградкой и шлагбаумом. Вниз с площадки вели ступеньки, а дальше тянулся подвесной мостик к небольшому острову, который зеленел посреди обской протоки. Вот на этом острове и стояла баня, хотя само это слово не очень-то подходило к просторным строениям, срубленным из толстой лиственницы и украшенным деревянной резьбой и окнами с резными наличниками. Лучше всего к этим строениям подошло бы другое слово — хоромы.

Но так уж повелось в обиходе — баня и баня.

— Ого, я не понимаю, — удивился Астахов и подоткнул очки. — Посмотри, кто-то еще решил с нами попариться?

Возле шлагбаума стояла черная «Волга», а в стороне, возле кустов, приткнулась блестящая иномарка. Сосновский, опустив стекло, тоже удивленно смотрел на машины, пытаясь понять — кто это пожаловал? Никаких договоренностей ни с кем не было, значит, приехали без приглашения. Странно…

Ясность внес глазастый водитель, разглядевший номер на черной «Волге»:

— Да это же начальник областной милиции, его машина, Сергей Сергеевич.

— А вторая?

— Вторую не знаю. Крутая тачка, больших денег стоит. Ну, как — подъезжаем?

— Подъезжай, — скомандовал Сосновский. — Не назад же поворачивать — не царское это дело.

Водитель кивнул, лихо, по-хозяйски подкатил к шлагбауму и, выскочив первым из машины, открыл дверцу Сосновскому. Одновременно открылась и дверца черной «Волги». Полковник Черкасов, начальник Сибирского УВД, сам был за рулем, без водителя и без формы — в сером мешковатом костюме и в белой рубашке без галстука. Высокий, грузный и огненно-рыжий, он не спеша выбрался из машины, и она, оставшись без своего хозяина, чуть приподнялась. Во весь рост выпрямившись, Черкасов развел ручищи, будто собирался кого-то обнять, и двинулся развалистым тяжелым шагом навстречу Сосновскому. Тот стоял на месте, ждал и не собирался идти навстречу: не те у них были отношения, чтобы изображать даже притворную радость.

Отношения эти не заладились сразу, как только Сосновский занял губернаторское кресло. И не заладились по конкретной причине: Черкасов отказался выделить новоиспеченному главе областной администрации машину ГАИ для сопровождения. Даже официальное письмо написал: не представляется возможным в связи с нехваткой и крайней изношенностью автопарка… А еще, в добавок к письму, как донесли через некоторое время услужливые люди, якобы сказал: «Пусть это тело пешком ходит. Раз оно народное, значит, и жить должно по-народному». Получился своего рода ответ на слоган «Народный губернатор», который тогда придумал Астахов.