Санитарная рубка - Щукин Михаил Николаевич - Страница 27

Слово, которое повторял Сергей Сергеевич, относилось ко многим, кого он именовал своими кадрами. Подбирал их сам, поштучно, как привередливый покупатель выбирает в магазине нужную вещь: рассматривал, вертел так и эдак, только что на зуб не пробовал. Хотя, если образно выражаться, конечно, пробовал. И, когда они легко расщелкивались, как-семечки, почти всегда обнажая гниловатое зерно, он всегда испытывал к себе неподдельное уважение.

Он очень уважал себя, Сергей Сергеевич Астахов.

И очень долго добивался этого собственного уважения к самому себе, начиная еще с давних школьных времен, когда его, толстоватого и неповоротливого, в очках, не умеющего драться, вечно шпыняли ровесники и дразнили жиркомбинатом. Беда заключалась еще и в том, что жил он со своими родителями на городской окраине, в новом микрорайоне, построенном посреди чистого поля и сразу же названном в народе Закаменкой, хотя официально именовался более благозвучно — Космический. Что общего он имел с космосом и космонавтикой, никто не ведал, а вот про Закаменку знали все. Еще с довоенных времен огромное скопище засыпух, бараков, землянок, махоньких домиков, собранных из разномастных бревен и досок, широко раскинувшееся за речкой Каменкой, впадавшей в Обь, получило это название, тоже неофициальное, и никогда его не меняло, как и свой облик и свои нравы. Узкие улочки, еще более узкие переулки, где порой и двоим не разойтись, редкие лампочки по ночам, горы угля, запасенного на зиму, шаткие деревянные тротуары и непролазная грязь в распутицу. Про нравы, царившие в Закаменке, говорили: там без финки за голенищем только малые дети не ходят, потому что им сапоги еще не купили.

Сибирск между тем строился, менял, как писали в газетах, свой облик, а Закаменка всем своим видом этот облик портила, да и земля нужна была под новые здания. Одним словом, власти поднатужились и одним махом решили сразу несколько проблем: построили в чистом поле микрорайон Космический, куда переселили закаменцев, речку загнали в трубы, а все разношерстные домовладения сгребли бульдозерами и сожгли. Облик свой Закаменка навсегда потеряла, а вот название и нравы сохранила. И пришлось Сереже Астахову, единственному и очень любимому сыну двух преподавателей сольфеджио из музыкального училища, которые наконец-то обзавелись собственной квартирой, хоть и на окраине города, начинать свой жизненный путь среди закаменской малолетней шпаны, которая держала всех остальных в крепком кулаке.

Родителям на свои беды Сережа никогда не жаловался, учителям не ябедничал, а на всякий новый синяк или порванную рубашку были у него заранее придуманы отговорки: упал нечаянно, через забор хотел перелезть, в футбол играли… Но к старшим классам все стало меняться, не сразу, постепенно, но зато основательно и прочно: он научился разъединять своих противников и ссорить их между собой. В отличие от закаменских обалдуев Сережа не просто отлично учился, он еще много читал и над прочитанным думал, пытаясь приложить судьбы книжных героев к своей собственной. И сделал неожиданное для себя открытие — в какие бы времена люди ни жили, они всегда одинаковы, и чувства их те же самые: злоба, зависть, подлость, неистребимое желание верховодить и быть наверху. Конечно, описывались в книгах и другие чувства, но они меньше всего затрагивали взрослеющего Сергея, потому как он убедился, что легче и быстрее добиться желаемого можно лишь тогда, когда изучишь людские слабости и сможешь их использовать так, как тебе выгодно. И вот уже вчерашние его враги, забыв про очкастого жиркомбината, схлестывались в драках между собой, а он оставался в стороне, смотрел и уже твердо верил, что это знание, приобретенное им самим и выстраданное, пригодится ему в дальнейшем, как в песне, еще много, много, много раз.

Так и произошло,

Проницательным оказался тогда юноша Астахов, впрочем, и до нынешнего времени он своей проницательности и догадливости не растерял и поэтому, ругаясь и матерясь сегодня, не впадал в отчаяние, потому как знал, что выход из поганой ситуации обязательно найдется.

А сначала, совсем недавно, казалось — как умно, красиво и просто придумано! Хоть пальчики облизывай от удовольствия!

Во время очередного пресс-ужина к Астахову подошел корреспондент из «Молодости Сибири» Ленечка Кравкин и, широко улыбаясь, по-простецки попросил уделить ему пять минут для приватного разговора. В иной обстановке Астахов и рта бы не дал ему раскрыть — не по чину вот так, запросто, подходить к заместителю главы администрации области, но здесь, на пресс-ужине, подобное действо дозволялось. Астахов сам придумал такой способ общения с прессой — без всякого официоза, с кофе и пирожками, с бутербродами, а иногда и с сухим вином; демонстративно снимая галстук и пиджак, оставаясь в одной рубашке с широко расстегнутым воротом, он играл роль доступного и одновременно умного человека, который весь тут — как на ладони. Местные журналисты на эти пресс-ужины валили валом. Во-первых, на халяву, а во-вторых, являясь по убеждениям либералами и демократами, они очень любили быть на виду у власти. Все желали стать значимыми, а приближение к власти добавляло, как они считали, этой значимости. Астахов гордился, что видел эту публику насквозь, умел с ней обращаться и одновременно брезгливо презирал, убежденно считая, что любого из них, кто жует бесплатные бутерброды, он может купить с потрохами. И покупал. В кабинете у него, в углу, стоял сейф, закрытый бархатной занавеской, и в этом сейфе всегда лежали деньги, которыми он мог распоряжаться по своему усмотрению. Большая часть этих денег, особенно во время выборов, шла, как он с ехидцей говорил, не вслух, конечно, свободолюбивым и неподкупным представителям прессы. А они, в свою очередь, знал он, не стесняясь, хвалились друг перед другом, что получили очередную финансовую помощь «из-за занавески».

Доставалось из-за занавески много раз и Ленечке Кравкину. Деньги тот брал хватательным жестом, мгновенно накрывал широкой ладонью, и они исчезали столь стремительно и бесследно, что отследить — куда он их засунул? — не имелось никакой возможности. Был Ленечка высок, строен, голубоглаз и имел пышную русую шевелюру — этакий молодец из русской народной сказки. А еще он умел широко и радостно улыбаться, так широко и радостно, что не улыбнуться ему в ответ казалось просто хамством.

Астахов улыбнулся:

— О чем речь пойдет, уважаемый Леонид?

— О выборах президента, — продолжая улыбаться, сообщил Кравкин.

— Даже так? Интересно… Ну, давай отойдем, сядем на диванчик…

Отошли, чтобы никто не мешал, присели, и Кравкин быстро, торопливо заговорил:

— Есть у нас такой поэт, Богатырев, может, слышали?

— Что-то слышал, но, увы, не читал, я больше прозу люблю, прозу жизни. Ну и… Какая связь с выборами?

— Пока никакой. Есть только предложение.

И дальше Кравкин рассказал, что на Богатырева он вышел совершенно случайно — готовил по заданию главного редактора статью о том, как в нынешнее время живут местные писатели и почему никого из них не печатают в Москве. Задание как задание и Кравкин заранее знал, что напишет в своей статье: настоящих писателей в Сибирске нет и никогда не было, они все бездарны, и поэтому в Москве их не печатают. Осталась лишь малость — для проформы встретиться с кем-нибудь из этих писателей. Вот он и встретился с Алексеем Богатыревым, поговорил, и задуманная статья померла, еще не родившись. Оказывается, этот пиит, широко известный только в одном околотке, разыскал, используя архивные документы, редкую старинную икону Семистрельная, которая находилась с первого дня основания в церкви в старинном селе Успенское, нынешнем Первомайске. И Богатырев собирается в ближайшее время ехать за этой иконой. Говорил, что за семьдесят с лишним лет с ней происходили такие удивительные события, которые невозможно придумать даже при самой буйной фантазии. Изначально Кравкин все услышанное пропустил мимо ушей, а затем задумался: может, не стоит возвращение религиозной святыни, свидетельницы совдеповских преступлений, отдавать в руки никому неизвестного местного стихоплета? Нерационально. Ведь из этой истории можно слепить блестящий пиар-ход.