Есть ли будущее у капитализма? - Калхун Крэйг - Страница 35

В 1917 году никто не считал русскую революцию неожиданной. Русское дворянство давно преследовал призрак пугачевщины — восстания крестьян, жестоко мстящих за свое почти рабское существование. Пролетарская революция также ожидалась еще со времен европейских революций 1848 года. В дальнейшем это опасение одних или надежду других регулярно подпитывали мощные фабричные стачки. На их разгон столь же регулярно посылали военных, особенно конных казаков, отчего число жертв индустриальных конфликтов в Российской империи на рубеже ХIХ-ХХ веков на несколько порядков превосходило аналогичную статистику европейских держав. Счет рабочих, ежегодно погибавших в столкновениях, бунтах и на каторге, шел на многие сотни по сравнению с единицами в Германии и Британии конца XIX века. Российским рабочим, в массе своей бедным и молодым выходцам из деревни, очевидно, было нечего терять, а царский режим боялся дать им политическую надежду на реформы в виде парламентских партий и легальных профсоюзов. В результате в главных городах Российской империи оказался сконцентрирован на редкость боевитый пролетариат. Наконец, почти столетие революционные ожидания поддерживались знаменитой русской интеллигенцией — разнородными по социальному происхождению слоями современных образованных специалистов, объединенных чувством негодования из-за общей отсталости страны, раболепия чиновников, косности основной массы церковников и семейных привилегий аристократии. В XIX веке в России возникла современная университетская система, но не появилось достаточно профессиональных и комфортно обеспеченных позиций для современного среднего класса. Не находящая себе достойного, по ее мнению, применения, интеллигенция выработала общую идеологию эпохального обновления и собственной возвышенной миссии. На практике эта идеология находила свое выражение в целом спектре поведенческих и политических стратегий: от написания литературы мирового уровня и бесконечных моральных дебатов до жертвенного активизма во благо общества и бросания бомб в угнетателей. При этом ко всем трем источникам классового революционного протеста — крестьянского, пролетарского и интеллигентского — следует добавить национальное измерение, делавшееся все более явным и политически важным по мере распространения в XIX веке восходящих к американской и французской революциям принципов народного суверенитета и национальных культур как основы передовой государственности. Бунтарские настроения крестьян, промышленных рабочих и интеллигенции, наконец, нерусских национальностей в ранее завоеванных территориях были, как видим, прямыми последствиями абсолютистской модернизации России. Цена догоняющей модернизации царизма со временем оказалась непосильной для самого осуществившего ее политического режима. С аналогичным политическим противоречием в итоге собственных успехов столкнется и советский режим к середине XX века. Именно поэтому вопрос не столько в том, почему в конечном итоге Российскую империю взорвала революция, сколько в том, почему так долго удавалось избегать революции.

Царская империя продолжала свое существование и под конец даже показывала впечатляющий промышленный рост (впрочем, пока так и не обернувшийся повышением зарплат рабочих) в основном потому, что с 1850-х годов Россия целых полстолетия по удачному стечению обстоятельств избегала крупных войн и военных поражений — обычных спусковых механизмов в большинстве известных нам революций. Переломный момент, как и предсказывает социологическая теория революций, наступил с тяжелыми (в материальном и моральном отношениях) военными поражениями в 1905 и 1917 годах. Солдаты восстали против своих командиров, а полиция развалилась. Распад государственной системы принуждения высвободил всех долго сдерживаемых призраков мятежа: неистовые крестьянские бунты в деревнях; выступления теперь уже вооруженных рабочих в крупных городах; интеллигенция, с энтузиазмом организующая разнообразные политические партии; националистические движения, теперь ставшие организаторами независимых правительств в этнически нерусских регионах.

В том, что в момент краха государственного порядка большевики захватили власть над столицами, нет ничего особенно удивительного. По-настоящему удивительно то, что несколько лет спустя большевики все еще оставались у власти и успешно расширяли ее охват по крайней мере до пределов прежней империи и явно собирались идти дальше. Большевики далеко превзошли своих предшественников, французских якобинцев и парижских коммунаров. Как им это удалось? До 1917 года большевики, что бы они ни утверждали о своей рабоче-крестьянской базе, фактически представляли собой небольшую группировку радикализированной интеллигенции. Нелегальное положение выработало у них жесткую внутреннюю дисциплину, заговорщическую конспирацию и бдительность по отношению к вездесущим полицейским шпикам. Большевики, в отличие от своих китайских товарищей, не имели партизанских баз в деревне. Более того, среди большевиков было множество, если не абсолютное большинство образованных представителей национальных меньшинств, особенно евреев и кавказцев. Это обстоятельство укрепляло их стойкое внутреннее предубеждение насчет крестьян, которые рассматривались как необразованная и потенциально «вандейская» консервативная масса, по выражению Троцкого, Русь «икон и тараканов». И наконец, дававшее большевикам их бешеную эмоциональную энергию грандиозное эсхатологическое учение Карла Маркса. Но марксизм нес в себе также и сильную научную составляющую, привлекавшую российскую интеллигенцию не меньше, чем квазирелигиозная вера в жертвенность ради мирового прогресса. Марксизм в российском понимании парадоксальным образом стал идеологическим движением изначально узкой элиты, искренне и оттого вполне убедительно представлявшей себя авангардом простого народа, и квазирелигиозной секты энтузиастов современной науки и больших машин. Столь же парадоксально, но и логично большевикам удавалось сочетать ортодоксальнейшую веру в свое историческое предназначение с изумительным политическим оппортунизмом в выборе средств достижения своих громадных целей. Эти антикапиталистически и антиимпериалистически настроенные революционеры-марксисты были готовы перехватить оружие у своих врагов, причем самые передовые образцы. Военную организацию и государственное планирование промышленности они сознательно заимствовали у германского генералитета, конвейерное производство — у Генри Форда.

Придя к власти, большевистская партия первым делом сформировала свою собственную тайную полицию: печально известную ЧК, в которую вошло значительное число бывших революционеров-террористов. Это обеспечило молодому государству внутреннюю политическую монополию. Затем партия создала свою Красную армию. Формирование армии в условиях гражданской войны и интервенции стало не просто действием по защите большевистского государства; военное строительство составило саму основу большевистского государства. Воодушевленная, дисциплинированная и вооруженная партия также продемонстрировала свою исключительную пригодность для организации всех видов тылового обеспечения и морального стимулирования. Такая популистско-милитаристская организация могла решительно и с заразительной убежденностью заниматься восстановлением разрушенной промышленности и реквизицией продовольствия у крестьян, и она же одновременно продвигала просветительские порывы интеллигенции, открывая музеи, театры, курсы по ликвидации неграмотности и университеты.

И все же один важный аспект большевистского государственного строительства оказался беспрецедентным для многонациональной империи. Это национальные республики, составившие Советский Союз. Гражданская война на нескольких фронтах, в которой сражалось едва ли не два десятка сторон, была выиграна благодаря созданию политических и военных альянсов поверх национальных, расовых и религиозных разделительных линий. И здесь большевики применили преимущества тактического оппортунизма в русле стратегической ортодоксии. Это имело далеко идущие последствия для институциональной архитектуры, идеологии и бытового самосознания будущего СССР. В одном из решающих и впоследствии забытых эпизодов ключевого 1919 года в тыл контрреволюционной Белой армии генерала Деникина ударили отряды кавказских горцев (чеченцев, ингушей, кабардинцев), заключивших союз с большевиками из убеждения, что марксизм есть форма джихада за справедливость. Кавказские повстанцы-мусульмане могут показаться политически наивными. Но ведь большевики сдержали обещание и после своей победы делом доказали стремление принести прогрессивное развитие на национальные окраины, хотя это и оказалось «развитие» в их собственном атеистическом понимании, подчиненное целям индустриализации и обороны социалистического отечества. Ленинская национальная политика, о которой сам Ленин не знал до Гражданской войны, дала окраинам и на многие годы закрепила национальные республики, где местные кадры получали преференции в продвижении по службе и довольно значительные ресурсы для формирования институтов современной этнической культуры: тех же самых школ, университетов, академий, музеев, киностудий, оперных театров и балетных коллективов, но специально предназначенных для нерусских национальностей.