Цена весны (ЛП) - Абрахам Дэниел "М. Л. Н. Гановер" - Страница 69

«И я выпустил в мир сумасшедшего поэта, — подумал он. — Вся жестокость и трюки дай-кво, вся эта боль и потери, которые я перенес, чтобы стать поэтом, были оправданы. Если они не давали людям вроде Ванджит становиться поэтами, все было оправдано. А я проигнорировал их».

Словно читая слова в его глазах, Эя посмотрела через плечо на Ванджит. Солнечные лучи отражались от воды, окружая темную сгорбленную девушку блестящим бело-золотым ореолом. Когда Маати отвернулся, образ остался в его глазах и лег на все, на что он смотрел — чернота, где был свет, и бледное изображение цвета траурного платья, где была Ванджит.

— Я сделаю тебе чай, — сказала Эя мрачным голосом. — Оставайся здесь и отдыхай.

— Эя-кя? Мы… мы должны убить ее, — сказал Маати.

Эя повернулась к нему с бесстрастным выражением на лице. Он показал на Ванджит, его рука дрожала.

— До твоего пленения, — сказал он. — Мы должны быть уверены, что это будет безопасно для тебя. Так безопасно, как только возможно. Ты… ты понимаешь.

Эя вздохнула. Потом опять заговорила далеким и задумчивым голосом.

— Я знала одну целительницу в Мати. Она рассказала мне о том, что была в предместье, когда один из мужчин подхватил кровавую лихорадку. Он был хорошим человеком. Все его любили. Это было очень давно, так что у него были дети. Он пошел на охоту и вернулся больным. Она приказала помощникам задушить его и сжечь тело. Его дети оставались в доме все это время и плакали, пока они этим занимались. После этого она много лет не могла спать без кошмаров.

Ее глаза глядели в никуда, она выставила вперед челюсть, словно хотела кого-то запугать. Человека, бога или судьбу.

— Ты говорила, что это не ее ошибка, — мягко сказал Маати, аккуратно избегая упоминать имя Ванджит. — Она была маленькой девочкой, когда ее семью убили перед ее глазами. Она — запутавшаяся женщина, которая хотела ребенка и никогда не будет его иметь. Она стала злой и жестокой только из-за того, что с ней сделали.

Эя приняла позу несогласия.

— А сейчас я говорю, что не имеет значения, как мало спала мой друг, целительница, — сказала Эя. — Она спасла жизни этих детей. У меня есть травы. Когда мы остановимся на ночь, я достану их. Я позабочусь, чтобы это было сделано.

— Нет. Нет, я это сделаю. Если кто-нибудь и должен, пусть это буду…

— Это надо сделать быстро, — сказала Эя. — Она не должна понять, что происходит. Ты не сможешь.

Маати принял позу, которая бросала вызов, и Эя мягко сложила руки перед собой.

— Ты все еще хочешь спасти ее, — сказала она. Усталость и решительность заставили ее выглядеть, как отец.

Как Ота, который когда-то убил одного поэта.

По утрам Ота вставал с задеревеневшими больными суставами и болью в боку, которая не проходила. Паровые повозки давали возможность каждому из них поспать ладонь или две перед полуднем или сразу после обеда. Ота знал, что без этого отдыха он никогда бы не смог ехать наравне с другими.

Посыльный нашел их на дороге. Его верхнее платье было раскрашено в цвета Дома Сиянти, грязь забрызгала его до пояса. Сейчас лошадь неторопливо бежала рядом с повозками, охлаждаясь после утренней скачки, пока всадник ждал ответов. В сумке посыльного была дюжина писем, по меньшей мере, но только одно оправдывало такую скорость. Оно было написано на кремовой бумаге и зашито черной ниткой; восковая печать принадлежала Баласару Джайсу. Ота сидел в седле, боясь открывать его и боясь не открывать.

Нитка легко порвалась, страницы развернулись. Ота пробежал письмо от начала до конца, потом начал опять, читая более медленно, давая словам полностью впитаться в себя. Потом, с тяжелым сердцем, сложил письмо и сунул его в рукав.

Данат подъехал ближе, его руки сложились в позу, которая предполагала подключение к разговору и предлагала сочувствие. Мальчик не мог знать, что произошло, но уже понял, что ничего хорошего.

— Чабури-Тан, — вздохнул Ота, начиная с самой маленькой потери. — Взят штурмом. Разграблен. Сожжен. Мы не знаем, перешли ли наемники на другую сторону или просто не стали защищать его, но это дела не меняет. Пираты напали на город, забрали все, что смогли, и сожгли остальное.

— А флот?

Ота посмотрел на обочину дороги. Солнце растопило снег так глубоко, как смогли проникнуть его лучи, но тени все равно оставались бледными. Ота знал Синдзя Аютани больше лет, чем не знал, его сухой юмор, презрение к напыщенным и самоуверенным людям, чуждый сентиментальности и острый, как нож, анализ любого дела. Когда Киян умерла, в мире осталось только двое мужчин, которые по-настоящему понимали, кого потеряли.

Теперь остался один Ота.

— Остатки флота сторожат набережную Сарайкета, — сказал он, когда опять смог заговорить. — Идея в том, что зима защитит Ялакет и Амнат-Тан. Когда весной придет оттепель, нам придется пересмотреть план.

— Как ты себя чувствуешь, папа-кя?

— Отлично, — сказал Ота, потом поднял руку, подзывая посыльного. — Скажи им, что я все прочитал. Скажи им, что я все понял.

Посыльный изобразил подчинение, повернул коня и ускакал. Ота разрешил себе предаться горю. Остальные письма могут подождать. Они пришли от Госпожи новостей и от тех, кого он оставил править разрушающейся Империей. Два для Аны Дасин, как он предположил, от ее родителей. Письма проделали долгий путь от Сарайкета и по предместьям, долгие дни выслеживая следы Оты и его отряда. И каждый день отмечал конец многих жизней, особенно в Гальте, но не только.

Он знал, что Синдзя может умереть. Он послал флот, зная о том, что это может случиться, и сам Синдзя уехал, не питая никаких иллюзий на этот счет. Если бы это не произошло сейчас, это произошло бы в другое время. Каждый мужчина и каждая женщина умирает, в свое время.

И, откровенно говоря, смерть не была тем бедствием, которое он собирался остановить. Он работал и приносил жертвы именно для того, чтобы компенсировать постоянное увядание из-за возраста и дать возможность обновления. Он подумал о собственных детях: Эя, Данат и давно умерший Найит. Каждый из них был его ставкой против жестокого мира. Когда ребенок приходит в мир, отец прижимает его к себе и думает: «Если все пойдет как должно, я умру первым. Я могу любить его и никогда не буду горевать о нем». Вот такой мир Ота и хотел для Даната и Эи. Мир с возможностью узнать любовь, которую не придется хоронить. Мир, каким он должен быть.

Он не заметил, что Идаан подъехала близко, пока она не заговорила. Голос был неприветливый, но ему показалось, что он расслышал в нем нотки поддержки.

— Пришло время ехать. Взбирайся на повозку и немного отдохни. Ты скакал пять ладоней подряд.

— Неужели? — удивился Ота. — Я не обратил внимание.

— Знаю. Поэтому и пришла, — сказала она и, после секундной паузы, добавила: — Данат рассказал нам, что произошло.

Ота принял позу, которая подтверждала, что услышал ее, но и только. Он не мог сказать ничего осмысленного. Идаан, уважая его горе, помогла слезть с лошади и перейти на паровую повозку, где сидели Ана Дасин и Ашти Бег; их незрячие глаза глядели в никуда. Ота сел на широкие доски недалеко от них, но так, чтобы не участвовать в их разговоре. Ана рассмеялась над какими-то словами Ашти Бег. Более старшая женщина выглядела смутно довольной. Ота лег на спину, закрытые глаза затопил красный свет солнца и, возможно, крови. Он приказал себе заснуть, уверенный, что не получится.

Он проснулся, когда повозка дернулась и остановилась. Он сел. Наполовину сформировавшиеся мысли о треснувших осях и сломанных колесах унеслись, как туман под сильным ветром. Когда он полностью проснулся и осознал окружающий мир, солнце уже чуть ли не погрузилось в верхушки деревьев. Повозка стояла во дворе постоялого двора. Воспоминание об ужасных утренних новостях опять затопило его, но не так глубоко, как раньше. Он знал, что волна еще будет подниматься и опускаться. Мысль о потери друга будет ранить его опять и опять, но все меньше и меньше. Это говорило о том, чего он не хотел знать — траур стал слишком знакомым. Он привел одежду в порядок и сошел на землю.