Серебряный город мечты (СИ) - Рауэр Регина - Страница 73

И я… я уеду, свалю куда-нибудь, когда эта история с куклами-панами закончится, а у меня будет уверенность, что Север в безопасности.

Да.

Так будет лучше.

Апрель, 10

Кутна-Гора, Чехия

Квета

Он уходит около шести, сбегает. Хлопает негромко дверь спальни, скрипит лестница, и на заворчавшего Айта Дим приглушённо шикает, требует замолчать.

Не будить.

И губы в улыбке от того дёргаются сами.

Жаль только, что горечью сия улыбка отдаёт. И глаза, что так и остались огненно сухими, я жмурю с силой, до разноцветных кругов, скребу пальцами подушку, дабы не завизжать, не устроить грандиозную истерику, коя наружу рвётся.

Я же знала, что утром будет… вот так.

Невыносимо.

Не-лов-ко.

Не… много чего. Можно подбирать подходящие и точные определения до обеда, а лучше до вечера или завтра, чтоб из комнаты трусливо не выходить. Пролежать, не шевелясь, весь день в кровати, не вылезать из-под одеяла, под которым скрыться тянет с головой.

Мечтается.

Но… к трём часам нас ждёт у развалин замка Марта, а потому спрятаться не получится, не выйдет отсидеться в комнате и встрече с Димом быть. И надо, наверное, приготовить завтрак, сходить до «Купера», забрать его и пакет с продуктами, которые перед отъездом из Праги я, подумав, купила.

Решила, что холодильник у Дима, как обычно, пустой.

Не ошиблась.

Находится в нём только банка оливок, которые, покрутив, я обратно на полку ставлю. Не пишу, помешкав, записку, ибо вернусь я раньше, чем он.

До «Ада», в самом деле, недалеко.

Десять минут.

В которые я укладываюсь, пробираюсь по непрогретым ещё солнцем безлюдным улицам, что вчера на нас смотрели, видели всё. И холодные стены старых домов помнят, напоминают, как к ним меня толкали, прижимали.

Прочь.

И память, и мысли, и чувство… неловкости?

Неуютности.

Мне не по себе, и кажется, что аккуратные дома, оживая взаправду, наблюдают своими стеклянными глазницами, провожают и смотрят.

Или не дома?

Я оглядываюсь.

И шаг, разрывая стелющийся от реки утренний туман, прибавляю. Почти бегу, спотыкаясь на щербатых камнях, по улице, что вниз уходит резко, сужается ещё больше до каменного коридора, по стенам которого извивается плющ.

Щебечут птицы.

Мирно.

И тихо, только где-то вдали проезжает машина, напоминает невольно про Эрланген, в котором по пустым улицам я тоже ходила. Доходила в гордом одиночестве… И права пани Власта, что жизнь меня учит плохо, не запоминается с первого раза, что гулять одной есть затея дурная и опрометчивая.

Следовало дождаться Дима.

Наверное.

Или нет.

Надо выдохнуть, успокоиться.

У страха велики глаза, и никто за мной не следит, не крадётся следом по средневековым улицам средневекового города. Я сама себе всё придумала, насочиняла с недосыпа, и воображение моё… разгулялось.

Вместе с нервами.

Которые лечить, кажется, пора. И вздыхаю, сжимая ключи и подходя наконец к машине, я нервно, прерывисто. Нажимаю, открывая приветливо моргнувшего фарами «Купера», чтобы внутрь, вновь оглянувшись, сесть и, повернув ключ зажигания, в зеркало взглянуть.

Моргнуть.

Посмотреть, резко обернувшись, ещё раз на угол дом, около которого… никого нет.

И не было.

Не стояла пару секунд назад там чёрная тень, показалось.

— Привиделось, — я говорю уверенно.

И вслух.

Чтоб кисельно-тягучий страх, свернувшийся где-то в животе, прогнать. Поверить себе же, иначе до дурки и параноидной шизофрении будет совсем близко, а мне… нельзя, рано сходить с ума.

У меня, как минимум, пани Власта.

Фанчи.

И ещё каша, рисовая.

Которую сварить следует, вспомнить про масло и соль не забыть. Я ведь сто лет не готовила каши, это из забот Фанчи. Она, выложив на тарелку, любую кашу какао посыпала, а пани Власта ругалась, что сладко, неполезно для ребёнка.

Зубы, опять же, портятся.

Фигура.

Как и от колаче, что — здесь и сейчас, а не в памяти — в хрустящем пакете, горячие. Их приносит Дим, появляется бесшумно и неожиданно в кухонном проеме тогда, когда поглядывать в окно и слушать тишину дому я уже перестаю.

Я довариваю кашу.

Нарезаю сыр и голову поднимаю недоверчиво. Он же замирает по другую сторону стола, прячет руки в карманы спортивных брюк, и промокшая белая футболка, натягивающаяся на груди и плечах, для этого утра слишком.

Мысли портит.

— Тут с вишней. Повидлом. И черникой, — Дим сообщает раздельно.

И ответ выходит тоже раздельным.

Через немыслимые паузы и враз забытые слова.

— Спасибо. А я тут… завтрак. Каша рисовая. Ты раньше… вроде ешь… Или, если нет, то могу…

Запеканку, творог я тоже купила.

Или омлет.

Или что-то другое, но не овсянку.

Я помню, что Дим её терпеть не может. Пусть помнить это, пожалуй, и не стоит, мне с ним не жить, но… он забавно кривился, как-то по-детски, и вздыхал тоскливо, когда давно и невзаправду нас ей кормила бабичка Никки.

Каша тогда незаметно перекочевала в мою тарелку.

И вспоминать это, пожалуй, не к месту.

— Я ем.

— Хорошо.

Просто отлично.

Особенно если взгляд, что нечитаем и непонятен, он отведёт, перестанет меня буравить им. Иначе палец я себе, как говорит Дарийка, оттяпаю, отрежу вместе сыром или нож в него метну. Попаду, потому что близко, слишком близко, и зря я думала, что стол огромен и монументален, не дотянуться.

Ложь.

С каждой секундой тёмная столешница всё меньше, незаметнее со следующим ударом грохочущего сердца. Сокращается незримо расстояние, и громадная кухня в размерах уменьшается, сжимается до стола, по разные стороны которого мы.

— Как Фанчи?

— Хорошо, — я перевожу дыхание, отвечаю поспешно.

Радуюсь, что вопрос, разрывающий тишину и гляделки, безопасный, а ещё… вот такой.

Дим помнит.

И домработницей, которой и без того слишком много внимания, он Фанчи не называет. Не фыркает презрительно, что я с ней ношусь и трачусь.

— К ней бегает за предсказаниями всё отделение. Она до сих про гадает. На кофе. И картах. И я решила, что ей пока будет лучше остаться под наблюдением врачей, — я рассказываю обстоятельно.

Выкладываю на тарелку сыр.

Зельц.

И не добавляю вслух, что там, в больнице, безопасней, но Дим хмыкает понимающе, а я, вспоминая нашу вчерашнюю встречу, улыбаюсь:

— Она жутко протестовала и требовала домой. Фанчи в гневе страшна. Мы с ней бодались полчаса.

— Но ты её уговорила, — Дим улыбается чуть насмешливо.

Легко.

И я, согласно кивая, повторяю:

— И я её уговорила.

— Каша, Север.

— Что?

— Каша кипит, — он поясняет всё с той же улыбкой, утягивает наверх, пока я чертыхаюсь и поспешно кручусь к плите, Айта.

Переодеваться.

И в душ, судя по волосам, что влажные.

Тёмные.

Хочется провести по ним рукой, запутаться пальцами, но я лишь крепче обхватываю необъятную кружку, грею об неё ладони, смотрю, видя своё отражение, в черноту кофе. Его вызвался варить Дим, оттеснил, шутливо пихнув бедром, меня от плиты. И можно гнать прочь мысль, что утро у нас получается каким-то слишком… домашним.

Уютным.

Парадоксально привычным.

Словно, миллионы раз до и чуть больше после таких вот утр у нас было и будет.

— У меня смена сегодня с шести, — Дим сообщает мимоходом, ерошит макушку Айта, который свою башку, поев, ему на колени пристроил, уставился, словно год не ел, наигрустнейшими влажными глазами, провожая каждую ложку и кусок, — и до пяти. Ты спать ложись, не жди. Или… ты в Прагу?

— У меня двухнедельный загул лично от Любоша. Я… здесь останусь, — я запинаюсь, но договариваю, смотрю на него. — Постараюсь разобрать дальше записи. И надо домом заняться, хотя бы коробки разобрать, что ли. Если… ты не против, конечно.