Серебряный город мечты (СИ) - Рауэр Регина - Страница 63

На грудь, о чём столь же красочно умалчивается, он, впрочем, предварительно тоже принял.

Пили они с отцом самозабвенно, пребывали в поисках вечного ответа на философское «что им, бабам, надо» дня три. Трезвели ещё два, дабы в самолет пустили, так как решение «лететь тотчас и возвращать» было принято аккурат к концу третьего дня и восьмой бутылки водки.

До поиска паспорта по всему селу.

— Как романтично… — Лена выдыхает восторженно.

Улыбается.

И первый раз улыбка в ответ выходит искренней:

— Я тогда и с Сев… — я осекаюсь, закашливаюсь, потому что про Север — это лишнее, пусть и увиделись мы тогда, правда, в первый раз.

Познакомились.

И какая она, лучшая чешская подружка Даньки, я узнал, увидел воочию, чтобы в глазах её необычных, как и она вся сама, северное сияние увидеть.

Замереть пораженно.

— … северное сияние видел, в Хатанге, — я делюсь другим Севером, тем, которым можно, безопасно, — в первый же день. Потрясающее зрелище, дух захватывает. Я даже в Чехию улетать не хотел, всё просил оставить меня с дядь Славой.

— Не оставили?

— Как видишь, — я смеюсь, развожу руками, — но я не пожалел. Поразился Чехией нисколько не меньше. Тут непередаваемая атмосфера таинственного средневековья, ни в одной стране Европы больше подобного не ощущается. Клянусь.

И ещё изворачиваюсь.

Выкручиваюсь, подводя разговор к Герберту, о котором Лена, поколебавшись, рассказывает, делится явно теми слухами и разговорами, что в музее сегодня не стихали, ходили, обрастая, как и положено слухам, всё большими подробностями.

— … он, знаешь, всегда таким чудным был, городская знаменитость, — она качает головой задумчиво, морщится, поправляя волосы, непроизвольно. — Честно говоря, мне пан Герберт не нравился. Он… пугал. Такой фанат, понимаешь. И помощника нашёл себе такого же. Всё говорили, что род Вальберштайнов очень значим в истории, надо о них помнить. Собирали доказательства, чтоб финансирование получить…

Лена хмыкает.

Качает ногой, которая оказывается совсем близко от моей. И сама она куда ближе, чем было в начале, когда кофе и пирожные только принесли.

Расставили красиво.

— … только знаешь… — она давится смешком, замирает, прекращая ложкой по дну чашки водить, отпускает её, чтобы на меня лукаво взглянуть, поманить к себе пальцем.

И правила игры уже приняты, поэтому я послушно наклоняюсь. Не дергаюсь, когда чужие губы шеи касаются, оставляют следы помады:

— … эта была фикция, они искали… сокровища.

— Сокровища? — я повторяю.

Зачарованно.

Чуть отстраняюсь, чтобы в глаза серые с поволокой взглянуть, подумать, что Север пусть и бесит этим, но кокетничает и соблазняет изысканней и что вот об этой встрече и кофе я ей никогда не расскажу, не будет подробностей.

— Солнечный камень, Дима, — Лена, грациозно откидываясь на спинку стула, смотрит снисходительно, говорит пренебрежительно, с непонятной досадой. — О Вальберштайнах, если и вспоминать, то только из-за него. Я однажды слышала…

Она вновь наклоняется.

Поддается ко мне, придвигается вплотную, и, можно быть уверенным, что чужими горьковатыми духами я пропах окончательно, почти задохнулся.

И аллергию заработал.

— …как они спорили в кабинете Герберта. Войцех уверял, что есть доказательства, будто камень не пропал в Средние века, его передали Яну.

Тому, что в честь знаменитого предка был назван, приходился старшим братом Зденку, которого после битвы на Белой горе обезглавили. Младшего казнили, а старший пропал, прихватил пред этим, позоря имя и род, камушек.

И прервался род.

Потерялся камень.

Или… наоборот, обратная последовательность действий, дабы в легенды… уверить. Осознать, что они не лгут, сбываются предсказания, обрываются рода, когда обещания не выполняются.

Нарушаются клятвы.

— Войцех — это помощник? — я вопрошаю через силу, через необъяснимый парализующий страх, который приходит враз.

Шепчет зашумевшей над входом музыкой ветра, что правда и мысли у меня правильные, был уговор, который Вальберштайны не соблюли.

Бред.

И Чехия, в которой в мистику невольно начинаешь верить.

— Да, — Лена моргает, подтверждает с заминкой, досказывает то, что сказать, судя по её виду, хочется. — Он… бывший помощник. Войцех уволился пару месяцев назад и куда-то уехал, сразу после открытия выставки про Вальберштайнов. Кошмар какой, — она вздрагивает, прикладывает ладони к щекам, — он же ещё не знает про гибель Герберта…

Она прерывается.

Сбивается с мысли, а после переключается как-то враз, становится печальной и расстроенной, подрагивают тонкие пальцы, которые своими я накрываю.

Слушаю.

Про кошмарное известие, о котором сказали утром, огорошили, потому что пусть и не нравился, пугал пан Герберт, но он был своим, странным, непонятным, однако своим. Привычная константа мира, которая вдруг исчезла.

Страшно исчезла, и как с этим теперь жить ещё непонятно. И сочувствовать этому непониманию приходится, внимать следом про неизвестного героя, который ребёнка соседского — представляешь? — спас, не побоялся зайти в горящий дом.

И, наверное, совести у меня нет.

Ибо я представляю, играю так, что в театральный впору подаваться, раскрывать неизвестные прежде таланты, которые невозмутимо слушать о себе же позволяют, дают проявлять интерес и внимание к той, что совсем не интересна.

Она… чужая.

Не… кто, Вахницкий?

Алёнка?

Или… или быть не может, точка. И скотина ты всё же редкая, Вахницкий, играешь чувствами других, используешь в своих целях, живешь в то время, как…

— …безответственная мать, Герберт на неё вечно ворчал, — Лена, уже перестав сильно печалиться и хмуриться, рассказывает вдохновенно, пробивает мысли и протяжный гул в голове, которую врачу, видимо, показать всё же следовало, не упрямиться, — явно опять бегала к Петру, у них лямур-тужур уже почти год. Она сама-то неместная, Агнешка, родители в… Иванчице живут, у них виноградник, кажется. Она вино привозила, угощала Герберта, а он приносил…

И потому Лена знает.

Память у неё хорошая, особенно на названия, тем более такие… громкие, известные, Альфонс Муха в Иванчице родился.

— Ты разве не знал?

— Знал, — я заверяю.

И провожаю.

Оставляю, заменяя одну цифру, свой номер телефона, обещаю уверенно то, чего точно не будет, а оттого лицемерной сволочью себя чувствую, сдвигаю с этого пьедестала Андрея, который всем своим подругам на одну ночь тоже самое обещает.

Отвечает на вечное вечным:

— Мы ещё увидимся?

— Конечно.

Лето 1564.

Гора Кутна, Чешское королевство.

Записи Альжбеты из рода Рудгардов

Ноябрь 13-го числа

Больше месяца я не могла отыскать в себе силы и мужество открыть эту книгу и продолжить записи, которые, как известно, для дисциплины ума необходимы. Именно они помогают мыслить холодно и рассудительно, упорядочить творящийся в голове каждого из нас Хаос. Так говорил отец, он же первым подарил мне пустую книгу, сильно изумив тем самым окружающих. Детям не дарят подобные вещи, молодым паннам не делают таких подарков. «Кого ты хочешь из неё вырастить, Казимир?» — воскликнула, когда разошлись гости, матушка. «Человека. Умного человека», — кратко ответил отец и, погладив меня, стоящую рядом и прижимающую к груди подарок, по голове, отправил к себе.

Думается, ныне он был бы мной разочарован. Он был бы точно огорчён, поскольку так презираемый им Хаос крепко завладел мной. Сколько раз за эти бесчисленные дни я ловила себя на том, что сижу с зажатым между пальцами пером, с кончика которого, марая бумагу, капают чернила на пустой лист, я же смотрю в окно, за которым даль и серая осенняя пустошь. Впервые у меня не получалось складывать что слова, что числа, и в последних не выходило забыться, как бывало много раз прежде. Расчёты и задачи не волновали меня, куда больше занимали мысли о том, сколько красить — или марать? Куда уместнее слово! — тканей, дабы похоронная процессия состоялась сообразно правилам и приличиям, о которых неустанно и монотонно толковала матушка.