Серебряный город мечты (СИ) - Рауэр Регина - Страница 62

— Твой оптимизм вселяет надежду, — я бормочу тихо, не озвучиваю, что такими темпами смотреть скоро как раз Бэлла и будет, — пациент скорее жив, чем мёртв. Убить, впрочем, и не хотели…

Ибо, если хотели, то убили бы.

А значит… пугали?

Предупреждали?

Творчески так, доходчиво, чтоб уж точно подумалось куда соваться можно и нельзя в следующий раз и что может быть, если всё ж соваться куда нельзя захочется.

Не получится тогда встать уже самому.

— Тебя привезли около часа назад, — Бэлла сообщает бесстрастно, после длинной паузы, в которую взглядами мы посверлить друг друга успеваем. — Неопознанное тело, документов нет. Оставили до начала рабочего дня и меня. Ты приходил вчера ко мне, видели.

— Мне повезло.

— Безусловно, — она соглашается кротко, ядовито, прикрывает глаза, кажется, чтобы взглядом не менее кротким не испепелить, вздыхает прерывисто. — Через две двери направо душевые. Я найду одежду. Потом поговорим… нормально.

Поговорим.

Расположимся, как и вчера в её кабинете, на тех же местах. Поменяемся, правда, ролями, поскольку теперь рассказа ждёт Бэлла, кивает пред этим на пакеты с одеждой, которую она заказала, а кто-то успел привезти, пока я старательно отмывался от морга.

Почти не обращал внимания на голову, что противно ныла.

Намекала на травму.

Но… голову, скрипнув зубами про больницу и нормальное лечение, Бэлла всё ж осмотрела сама, намотала, цыкнув на мою браваду, шапочку Гиппократа. Высказала сердито, что веду я себя как обыватель, а не врач, который про последствия и риски всё прекрасно знает и понимает, а потому вести себя столь безответственно не будет.

— Сочтём, что я не врач, Бэлла, — это, натягивая поверх бинтов шапку, обычную, чёрную, заявить получается легко.

Насмешливо.

В конце концов, почти правда, пускай и противная.

— Ты идиот, Вахницкий.

— И это тоже, — я киваю согласно, скребу щетину на подбородке, и надо найти время побриться, пора, Север бороды не любит. — Герберт приезжал к Квете в пятницу, но не дошёл. Его, должно быть, перехватили в подъезде и аккуратно развернули. Мы столкнулись на улице. Я слишком долго соображал, где его видел. Ещё племянник этот. Если бы я тогда не дал им уйти…

— Какой племянник, Дима? — Бэлла смотрит непонимающе.

Хмурится.

И поясняю я непонятно, уточняю на всякий случай:

— Который не племянник. У Герберта ведь нет племянников?

— У него нет племянников, сестёр, братьев и прочих родственников, — она отчеканивает любезно, перечисляет, — похороны будут за счёт музея. Объясни уже по-человечьи, иначе у меня самой сейчас черепно-мозговая будет. А потом у тебя.

Повторно.

Бэлла, судя по взгляду, обеспечит её лично, а поэтому объяснять вразумительно и по-человечьи приходится. Рассказывать про столкновение у дома Север, пана с тростью и его спутника, который племянником отрекомендовался.

— Убийца — племянник? — Бэлла вопрошает чуть иронично, развивает, однако, мысль без иронии, прищуривается задумчиво. — Выходит, в пятницу или чуть позже его увезли из Праги, где-то держали выходные, пытали, а в понедельник, допустим, вечером привезли домой, чтобы… что? Убить и сжечь? Ерунда какая-то…

— В доме что-то ищут, Бэлла.

— Ищут?

— Ищут. Дневники или что-то ещё, не знаю. Я видел свет фонаря в окнах прежде, чем меня ударили, — я морщусь, излагаю, чуть помедлив, ту версию, которая самой логичной кажется. — Если предположить, что его привезли в дом, потому что он сказал, что искомое там, например, в тайнике, который без него не откроют, то выходит уже не совсем ерунда.

— Его привезли, но… — Бэлла подхватывает, щелкает пальцами, — Герберт отказался показывать. Тогда племяннику пришлось его припугнуть, только вот он перестарался и убил раньше времени.

— Да, — я соглашаюсь.

Облокачиваюсь на стол, чтобы договорить, докрутить мысль, которую, глядя на пустые оконные провалы, додумать не получилось.

Получается теперь, когда в чёрные и прекрасные очи я смотрю:

— Увидев, что наш пан умер, он решил выставить смерть несчастным случаем и поджег тело. Идея средней паршивости, но у него, думаю, было немного времени на подумать. Агнешка могла в любое время вернуться со свидания, что-то заметить и поднять шум.

— Ребёнка он в расчет не брал.

— Её не должно было быть до утра, — я сообщаю рассеяно, припоминаю сумбурные объяснения Агнешки. — То ли у подруги, то ли у ещё кого планировали оставить, пока мать личной жизнью занимается. Но что-то там не сложилось в последний момент.

— Удобно. Пустой дом на пару часов, как минимум, — Бэлла, крутя между пальцами ручку, усмехается, вскидывает голову, высказывает мрачно, констатирует. — Только, Дима, он должен был знать, что соседки в этот вечер не будет. А ещё, он должен был быть уверен, что пожар не уничтожит и не повредит искомое. Особенно, если искали дневник.

— Видимо, был уверен, — я пожимаю плечами, выстукиваю незамысловато по столешнице, думаю вслух. — Решил, что огонь сыграет на руку? Уничтожит следы, это раз. Два — жить в полусгоревшем доме невозможно, а значит можно смело рассчитывать, что хотя бы на первое время, но дом будет пустовать, никто не помешает. Три — огонь избавит от лишнего, меньше мебели, больше шансов.

Если опять же быть уверенным, что спрятано надежно в том числе и от огня, не на поверхности, которую, я думаю, он обыскал и без пана.

Не нашёл сам.

— Рискованно.

— И предположительно, — я хмыкаю, двигаю к себе пачку папирос, которую прокручиваю, не закуриваю под выразительным взглядом, — одни предположения и домыслы, Бэлла. Мне надо поговорить с Агнешкой.

Жизненно необходимо.

Иначе мозг взорвётся, закипит от вороха предположений и тьмы вопросов, без ответа на которые ничего понятней не становится, запутывается всё больше. Дедукция, впрочем, как индукция, работает не особо.

Философию, видимо, надо было слушать лучше, не прогуливать.

Вместе с логикой.

Хреновый из меня Ватсон, а потому маяться дурью, играя в сыщика, пора заканчивать, хватит. Надо идти в полицию, рассказывать чистосердечно и после спать со спокойной совестью и уверенностью, что сделано всё возможное.

Невозможное тоже.

Даже по голове получено, так что баста.

Каждый должен заниматься своим делом. Меня не учили искать преступников и «племянников»-пироманов, я не умею это делать легко и непринужденно, как в кино. Мне неизвестно, какие вопросы задавать обязательно и правильно в таких делах.

Да, да и ещё трижды да, всё так и верно.

Но.

Но… распрощавшись с Бэллой, я иду в музей.

Покупаю билет на ближайшую экскурсию, слушаю расширенную версию про Вальберштайнов, о которых Север рассказывала вечером, жестикулировала привычно, и, можно признать, что в её исполнении было увлекательней.

Не монотонно и заунывно.

Не так, что удержать выражение заинтересованности на лице крайне сложно. Сдерживается усилием воли зевок, удерживается улыбка, которой экскурсовода я одаряю, не отвожу взгляда, когда она мне улыбается в ответ.

Стреляет глазами.

И… это для дела.

Мне надо, я не предаю Алёнку.

Да, наверное… или всё же предаю?

Раз от себя самого противно, куда более тошно, чем от пробуждения на секционном столе, на котором трупы до этого лежали, было много всего. И выскочить из музея меня тянет, куда сильнее, чем из прозекторской.

Пожалуй, правильно это, уйти, но… я приглашаю Лену на кофе.

Рассказываю про первое знакомство с Чехией, что началась для меня с Карловых Вар, в которые мы с отцом прилетели к матери.

Мириться.

Они тогда поссорились, разругались первый и последний раз так, что разлетелись в разные стороны света: мама, прихватив Даньку и ключи от только купленной квартиры, в Карловы Вары, отец в Хатангу, к давно зазывавшему в гости дяде Славе, что в закадычных друзьях числится и ныне.

Рассказывает красочно при каждом визите, как брак лучшего друга он спас, принял твердое решение выгнать этого самого друга в Чехию, каяться.