Серебряный город мечты (СИ) - Рауэр Регина - Страница 55

Злит.

— Что ты еще хотела? — он, покивав головой, разъезжается в куда более искренней и до крайности понимающей улыбке, будто бы забавляется.

Демонстрирует, что книга я для него открытая.

Легкая в прочтении.

— Две недели времени и полный карт-бланш, — я отвечаю, не возражаю и не ломаюсь, что пришла только извиняться.

Не только.

Поэтому я встаю, рассказываю и по кабинету расхаживаю, ибо привычка, за которую не раз ругали в школе, конечно, дурацкая, но мне нужно быть в движении, ходить, взмахивать руками.

Говорить и убеждать сидя я не умею.

Это ограничивает.

Поэтому вдоль стола я прохожусь, разворачиваюсь к окну, за которым на карнизе пристроилась пара голубей, что… вор-ку-ет.

Когда-то давно и не взаправду тетя Инга так сказала про нас с Димом. Он же разозлился и высказался про несусветные глупости, смотался тут же, буркнув про ждущего Ника, из дома, а я не поняла, спросила после у Даньки.

Что такое вор-ко-вать?

— …загадки истории и тайны прошлого, в раздел культуры оно впишется прекрасно, Любош, — головой, отгоняя непрошенные мысли, я встряхиваю, перевожу кое-как взгляд с голубей на него, продолжаю, выверяя скользкие слова. — Про Рудгардов все забыли, а они были влиятельным и богатым родом в Средние века. Им принадлежала большая часть шахт Кутна-Горы. Конечно, серебряные монеты чеканили на Влашском дворе для короны…

Но Рудгарды в обиде не были.

Существовала, по легендам, в тайных подземных ходах замка Перштейнец секретная печь для аффинажа серебра, кое шло мимо казны королевской.

Я успела прочитать это, отгоняя мысли о Диме, по дороге, ознакомилась с редкими и краткими упоминаниями о Рудгардах, запаслась аргументами для главного редактора «Dandy», что теперь смотрит на меня пристально.

Молчит.

— …тайны, любовь, сокровища. Целый город из серебра, пропавшая наследница с трагической любовью. Подкинутая кукла. Любош, такие истории вне моды и сезона. Я напишу так, что они забудут обо всем, пока не дочитают. Я обещаю, будет бомба. Читателям понравится. Клянусь!

— Им от тебя понравится всё что угодно, — он бормочет и задумчиво, и недовольно, выбивает пальцами дробь. — Откуда у тебя уверенность, что ты за две недели отыщешь следы Альжбеты и этого, прости господи, города, который то ли есть, то ли нет?

Есть.

И записи, что дают немного сумасшедшую уверенность в том, что у меня всё получится, есть. А ещё есть необъяснимая необходимость… докопаться, узнать правду что об Альжбете, что о её городе.

Мне это… важно.

Почему-то.

— Я не уверена, — я выдыхаю, сжимаю пальцами спинку одного из стульев, замираю и про дневник… не говорю, — но я сделаю всё, чтоб найти. Я чувствую связь с ней, мне надо узнать правду. И кукла, ты сам тогда сказал, что она похожа на меня. Мне подарили её не просто так. Если она, действительно, того времени, то это уже доказательство, что город был.

— Она могла быть единственной, — он хмыкает и возражает, задает вопрос, который я наивно надеялась не услышать. — Что вы делали в Либерце?

— Пытались найти дарителя куклы. Мне сказали, что видели похожую куклу у одного коллекционера из Либерца, — я, взвешивая кривоватую версию в последний раз, мешкаю, но всё же выдаю.

— И как?

— Мимо, — его тяжёлый взгляд я выдерживаю.

Не краснею от полуправды, в которой лжи таки больше, спрашиваю сама:

— Так ты дашь добро?

— Дам, — Любош вздыхает.

Он отталкивается, откатываясь в кресле, встает и ко мне подходит, и его слишком близкое присутствие последнее время на нервы действует. Тянет отстраниться, несмотря на годы дружбы и ночевки в одной палатке.

Вот только отходить некуда, я и так стою у стола, к которому Любош меня прижимает окончательно, не оставляет места для маневров.

— Первый раз за много месяцев у тебя горят глаза, — он сообщает тихо.

Интимно.

И себя в его глазах я могу рассмотреть детально, изучить, как и его тонкий шрам у правой брови, который остался от качелей, что прилетели ему когда-то из-за меня.

— И это, а не обещанная бомба — единственная причина, по которой я даю добро.

— С-спасибо, — я произношу прерывисто.

Чувствую себя должной.

Неблагодарной.

Потому что в качестве благодарности он хочет не «спасибо», я знаю, читаю в голубых глазах… европейца[1].

Строчка из Гумилёва, глядя в голубые глаза Любоша, всплывает сама, заканчивает мысль про лучшего друга, будто бы намекает.

Что конец плохой.

— У меня в пять встреча в музее игрушек и после ещё с историком. Хочу узнать про куклу и Рудгардов что-то помимо легенд, — я выговариваю, заполняю тишину, не думаю о том, что его взгляд на моих губах.

И что на столе я уже почти сижу.

…как мертвая смоковница

у которой листья облетели…

— Я могу забронировать на вечер столик в «Славии». Пойдем? Расскажешь, что удастся узнать о твоих Рудгардах.

— Не думаю, что… что будут силы на ресторан.

— Конечно, — Любош соглашается, усмехается криво. — Он здесь?

— Нет.

— Но ты все равно не пойдешь.

— Любош, я…

— Посмотри статью по Бабораку, — он перебивает, трет, отступая, колючий подбородок, а я наконец выдыхаю, слушаю его подчеркнуто безразличный деловой тон. — Она в самом деле дерьмо. Переделай, а потом езжай в свои музеи, занимайся куклами, родами, городами.

— Хорошо.

Просто отлично.

Пусть со статьей я и вожусь до полпятого, отмахиваюсь от кофе, пить который где-то в обед зовет Люси. Её интерес и к ссоре, и к нашему с Любошем долгому разговору за закрытыми дверями читается даже во вздернутом носе и едва заметных веснушках. И разочарование, когда я невнятно мычу и отрицательно мотаю головой, тоже чувствуется.

Плевать.

Первоисточник для сплетен не требуется.

Они и так неплохо ходят и обрастают достоверными подробностями, поэтому к лестнице я сворачиваю и кричу всем «пока» под заинтересованные и оценивающие взгляды.

Явное осуждение старой Адель, что бессменным корректором числится ещё, кажется, с тех времен, когда Чехия была Чехословакией, а в самом здании вместо «Dandy» заседал «Народный вестник».

— …я ненужно-скучная любовница, словно вещь, я брошена в Марселе… — я, соскакивая по ступеням в такт каждому слову, бормочу их себе под нос, давлюсь каким-то злым необъяснимым весельем. — …я пляшу пред пьяными матросами, и они, смеясь, владеют мною…

Кто-то, проходя мимо, отшатывается.

И, наверное, можно радоваться, что говорю я на русском, непонятно для большинства, кои окончательно сумасшедшей поэтому не сочтут. Вот только вместо радости, бросив рюкзак на соседнее сидение «Купера», я начинаю, как пластинка, которую заело, заново:

— На таинственном озере Чад, посреди вековых баобабов…

Я опаздываю на десять минут, сыплю извинения под наигранное ворчание Наталки, принимаю без возражений её предложение и на кофе, и на экскурсию по музею, на которую она меня зазывала ещё вечность назад, а я все не могла дойти.

Дошла из-за новой статьи для «Dandy».

— …не могу поверить, что знакома лично с гением журналистики, — она хохочет и густо накрашенные глаза к потолку возводит, держит каким-то образом двумя руками миниатюрную фарфоровую чашку, что, соответствуя музею, глядится игрушечной. — Про ювелирный дом был полный отпад!

— Если ты мне поможешь, то будет ещё больший отпад.

— Не спрашивай, я сразу вся твоя! — Наталка прикладывает руку к объемному бюсту.

Встряхивает мелкими кудрями.

От чего на пани Катаржину, что Наталке бабушкой двоюродной приходится, становится поразительно похожа, и как музейный эксперт Наталья Богдалова будет выглядеть спустя дцать лет, я могу представить легко.

И мою серебряно-восковую Альжбету она у меня отвоевывает, забирает, обиженно восклицая со знакомой интонацией пани Богдаловой про доверие, до послезавтра.

Ибо для ответа ей точно нужно двадцать четыре часа и, скорее всего, ей нужно авторитетное мнение Луки, что пока ещё не святой, но близкий к этому идиот.