Серебряный город мечты (СИ) - Рауэр Регина - Страница 54

Сентябрь 27-го числа

Вчера упал Лайош, повредил правую руку. Матушка послала за врачевателем.

Как молниеносно безбрежная радость может смениться в который раз на тревогу. Мне думалось, что вернувшись Кутна-Гору все изменится к лучшему, как по первости и было, но… чёрный человек вновь приходит каждую ночь в мои сны, он ждет меня. И, думается, права была Инеш, что он уже близко.

Октябрь 2-го числа

В моем детстве Инеш говорила, что вешние воды любят забирать людей. Она ошиблась, и осенние дожди уносят их.

Лайоша больше нет.

[1] Молитва об усопших. «Вечный покой даруй ему, Господи. Да светит ему вечный свет. Да упокоится с миром».

[2] Дворец в Вене, зимняя резиденция династии Габсбургов.

[3] Июльским

[4] Кверки — члены горнодобывающих товариществ. Они составляли слой свободных горных предпринимателей, распоряжавшихся добытым серебром и плативших в королевскую казну урбуру — 1/7 часть добытого.

[5] Плундры (нем. Pluderhosen: pludern — выступать, делать выпуклым; hosen — брюки) — короткие, мешковатые мужские брюки из ткани или бархата, с вертикальными прорезями, показывающими подкладку. Серизовый — устаревшее название вишневый.

[6] Горгера — круглый гофрированный воротник из накрахмаленной ткани или кружев, плотно охватывающий шею; принадлежность мужского и женского костюма дворян, чиновников и буржуа в Европе в XVI–XVII века.

[7] Кукольник

Апрель, 7

Прага, Чехия

Квета

— … и что у нас по Парижу? — вопрос, завершая выволочку о лентяйстве и разгильдяйстве, Любош грохочет раздраженно.

Требовательно.

И быстрый взгляд Мартина, что за парижскую статью о закулисных играх партий и отвечает, я не замечаю, продолжаю выводить бессмысленные узоры на листе бумаги, на который взгляды все тоже бросают.

Выразительные взгляды.

Испепеляющие.

— Там возникли некоторые трудности, я решил… — Мартин, сцепляя побелевшие пальцы в замок, говорит тихо, но твердо.

Всё ж вздрагивает, когда главный редактор «Dandy» чеканит стылым голосом, уточняет жутко:

— Ты. Решил.

— Мне надо перепроверить лини…

Линия.

Изогнутой длинной линией я дополняю свой узор, веду безотрывно ручкой, и чёрные чернила на белом гипнотизируют. Думается отстраненно, что хватать первую попавшуюся тонкую рубашку из гардероба было не лучшей идеей, следовало откопать свитер, в котором было б точно теплей. И поежиться так сильно — что от взглядов, что от стужи, расползшейся вместе со словами начальства по кабинету — не хотелось бы.

Получилось бы чувствовать себя уверенней под взглядами всех.

И без взглядов Любоша.

За два часа совещания, что в этот раз больше смахивает на особо изощренную пытку, мой лучший друг ни разу на меня не взглянул, не задал ни одного вопроса. Он поднял по очереди каждого, раскатал, припомнив и все прошлые косяки.

Пропустил меня.

И кто виновник плохого настроения и гнева главного сатрапа, деспота и просто дьявола все проницательно осознали. Получили злободневную тему для курилки, что негласно во внутреннем дворе расположилась.

— В пять, — Любош приказывает холодно, ставит в известность, а я ставлю точку над завитушкой, для симметрии, — ровно в пять я должен увидеть на своем столе Париж. На минуту позже и можешь катиться на все четыре стороны. Уволю к чёртовой матери.

Уволит.

Вот завтра о сём решении пожалеет, но не сегодня, когда главный редактор «Dandy» обижен и зол. И злость его, пропитавшая голос и взгляд, похожа на колючий зимний холод, что заползает под кожу и вымораживает до костей. И делать с этим что-то да надо, пока я не замёрзла окончательно, а вся редакция уволенной не оказалась.

Впрочем, не что-то, а извиняться.

Длинную линию я украшаю ещё одной, что короче. И вкруг неё ломано, зигзагом, чтоб первый лист на стебле получился.

Красиво.

— …Томаш, а ты с ногой еще и мозг сломал?! — Любош грохочет.

Швыряет в Томаша Бибу листы статьи.

Что рассыпаются, кружатся, планируя на стол и пол. Они кажутся снежинками, пусть и слишком огромными снежинками.

— Что за порнографию я читал сегодня утром?!

Ранним утром.

Утром, когда солнце только начало подниматься над пражскими крышами, такси остановилось у моего дома, в который я зашла… одна. Застучала каблуками, чтоб навязчивую мысль о том, что в прошлый раз в подъезд я заходила с Димом, этим стуком заглушить.

Забить.

Что Дим остался в Либерце.

Проводил великосветски до такси, попросил отзвониться по приезде, и вообще звонить, и себя беречь, и… и врезать ему захотелось сильно, но я лишь кивнула, посмотрела, прежде, чем сесть, на него поверх разделившей нас двери машины.

Ничего не сказала, а он не пообещал приехать.

Он ничто мне не пообещал.

Как и всегда.

— Да что не так, Любош?! — Томаш вскакивает неловко, падает грохоча костыль, но поднять его Биба не спешит, лишь кривится, высказывается сердито. — Нормальное интервью вышло! Хватит собак пускать, никто не виноват, что вы поцапались!

— Что?

Второй листок на стебель.

И узор все ж не бессмысленный, он похож на ирис, как на гербе рода Рудгардов. Только их ирис был белый, мой же по траурному чёрный, и в этом видится символичность, чёрный подходит больше.

И для Альжбеты, и для меня.

— Ничего, — Томаш, отводя взгляд первым, буркает недовольно.

Опирается на стол.

Неловко.

Хорошее слово, ёмкое, с Димом вот у нас всё неловко: взгляды, слова, касания.

Эта ночь.

Когда я против здравого смысла в ванную зашла, не смогла уйти, осталась с ним, а он не выгнал. Дим почему-то согласился на сказки, в которые сначала никак не получалось вникнуть, сложно читалось, когда он смотрел, сидел рядом, слушал.

Курил.

И будильник, заставивший замолчать и дневник Альжбеты отложить, возникшую следом за наступившей тишиной неловкость заставил прочувствовать на все сто.

Ещё и сожаление, которое я старательно запрятала.

Ушла первой собираться.

— На сегодня всё, — Любош произносит сухо, и его слова звучат посылом, далеким и долгим, — все свободны.

Не все.

Я остаюсь, заканчиваю узор ромбом, который вырисовываю старательно и увлеченно, откладываю ручку только в тот момент, когда Люси выходит последней, закрывает дверь.

Плотно, со второй попытки и после рявканья Любоша.

— Что ты хотела, Крайнова? — он после тягучей паузы вопрошает устало.

Трет, снимая очки, переносицу, на которой след остался.

И в его усталости виновата я.

— Извиниться, — я отвечаю тоже после паузы, склоняю голову, рассматривая свои художества и не глядя на лучшего друга, пред которым я, правда, виновата. — Мне следует быть… сознательней. Отвечать на звонки. Хотя бы…

— Да, — он, выдерживая очередную паузу, соглашается.

Не пытается мне как-то помочь, что-то сказать, отчего каяться дальше не хочется. Внутри все протестует, требует сменить тему, что опять же неловкостью отдает, ещё большей неловкостью, чем наше утро с Димом.

Проклятье.

— Если скажу, что стыдно, то мир? — я выпаливаю.

Вскидываю голову, рисую бодрую улыбку и мизинец выставляю.

Ну же.

Хватит.

Я ненавижу оправдываться, извиняться и проникаться своей виной вот так, чтоб захлебываться ею и сгорать одновременно. Я терпеть не могу эту манеру Любоша, от которой именно оправдываться, извиняться, захлебываться и вместе с тем сгорать одновременно у меня выходит прекрасно.

— Мир, Крайнова, — мой лучший друг все ж молвит, выдает в ответ скупую улыбку, разглядывает внимательно, склонив голову. — Знаешь, а ты совсем не изменилась, хоть и старательно пытаешься.

— Я не пытаюсь, — я дергаюсь.

И его проницательность вкупе со всезнанием меня тоже раздражает.