СССР: вернуться в детство?.. (СИ) - Войлошникова Ольга - Страница 2

Картинка: биликтуйские школьники собирают турнепс. Много лет потом я думала, что мне это название неправильно послышалось – ни в магазинах, ни в книжках никакой турнепс двадцать лет мне не встречался. Потом я вычитала, что турнепс существует. Только на картинках он был похож на бледную репу или редиску на стероидах, а в моей памяти – на гигантские полуметровые белые морковины, которые складывали в некое подобие поленниц.

Ещё картинка: я боюсь заходить во двор. Там Полкан – огромная овчарка, пристёгнутая к цепи. Цепь в свою очередь пристёгнута к тросу, натянутому через весь двор. Старый бурят говорит, что Полкан не укусит, но я боюсь – и Полкана, и деда, который кажется мне совершенно чужеродным.

Ещё. Я бегаю по комнате. Мама поставила пластинку на нашем проигрывателе. «Снежная королева». Я что-то изображаю под музыку, и хозяйка-бурятка качает головой и говорит, что я, конечно, буду артисткой. Но проходит несколько дней и проигрыватель почему-то включать запрещено. Я прошу, а мама хмурится. И шёпотом говорит: «Нельзя». Я не понимаю: почему нельзя? Я и сейчас не понимаю: почему? Свет экономили или что?

Мама в школе, а я почему-то предоставлена сама себе. Я хожу по школьным коридорам, иногда захожу в начальные классы, учительницы подсаживают меня к спокойным детям за парты, в серединку, и я что-нибудь рисую. Но мне скучно. Иду в спортзал, но у мамы седьмой класс. «Иди, а то затопчут тебя», – говорит мне она. Я одеваюсь и иду на улицу, бреду куда-то вдоль дороги, сне́га на обочине выше колена, а по дороге иногда проезжают грузовики, но я упорно иду. Дохожу до какого-то памятника. Читаю. Ого! Оказывается, из этой деревни тоже уходили на войну солдаты, и кто-то погиб. Памятник погибшим героям... Почему-то этот памятник погружает меня в меланхоличное состояние, и я бреду обратно в школу. Почему я шарюсь сама по себе? Что, в деревне садика не было?

Больше ни одной картинки из деревенской жизни нет. Из почти года жизни. Ни одного праздника, даже новый год выпал! Что это вообще?

Я размышляю об этом, когда мы идём в сторону школы.

– Какое сегодня число? – спрашиваю я.

– Третье декабря, – отвечает мама. – А что?

– Я сегодня очень замёрзла. Давай в Иркутск поедем.

– Давай завтра? – предлагает она. – Завтра пятница. Оставлю тебя с бабушкой пока, да хоть два дня с вами побуду.

– А, может, ты тоже останешься? Напиши заявление на увольнение. А две недели мы на больничном просидим. У меня спина вот тут болит, – я неуклюже согнула рукав цигейковой* шубы и потыкала рукавичкой в район почек, – и пи́сать больно.

*Это, кто не в курсе,

толсто стриженная

очень плотная овчина.

Мама резко остановилась:

– А ты почему молчала?!

Я смотрела на неё снизу вверх. Мама у меня невысокая, но я в детстве была совсем мелкая.

– Я... сперва испугалась. А теперь мне больно даже идти.

Теперь испугалась мама. Кажется, переборщила я со своей хитрой политикой.

– Цистит?!

Она схватила меня на руки и собралась бежать в сторону школы, но метров через двадцать сдалась. Какая уж тут беготня, когда свежего снега по колено, а ребёнок в овчинной шубе похож на чемодан без ручки. Она дотащила меня до школы, посадила на лавку в широком коридоре: «Посиди!» – и куда-то побежала. Потом пробежала в другую сторону. Потом к нам подошла женщина в белом халате. Я удивилась: откуда бы в малокомплектной школе постоянный медик? Но оказалось, что тётя – директор и завхоз в одном лице. Тётя кивнула маме:

– Езжай, конечно! – потом что-то крикнула в другой конец коридора по-бурятски, ей также по-бурятски ответили, и она бодро махнула рукой: – Галина! Езжай с Баиром. Он вас до Ангарска подбросит!

– А вещи-то детские? – всполошилась мама.

– Баир! Иди сюда! – на весь коридор возгласила тётка.

Подошёл парень в шофёрской робе и телогрейке:

– Чё?

– К дому заверни, вещи возьмёт ребёнку.

– Ладно, чё. Заверну, раз надо.

Мы впихнулись в тесноватую кабину грузовичка и в два счёта добрались до съёмного двора. Забежали в дом, мама торопливо скидала мои вещички в чемодан. Полный чемодан получился, между прочим – большой, плоский, коричневый. Кожаный. Ну, почти кожаный. Из молодого дермантина*. Зато на двух молниях и с блестящей защёлкой на дополнительном ремешке.

*Я знаю, как пишется

слово «дерматин»,

но все вокруг меня

говорили и до сих пор говорят

именно так.

– А проигрыватель? – спросила я.

Не то что бы он был мне сильно нужен, но сейчас нас прямо до ангарского автовокзала на машине подвезут, а в другой раз она как будет корячиться?

– Может, потом? – сморщилась мама.

– Нет, давай сейчас, а?

Я себя отлично помню. Ребёнком я была покладистым и некапризным, что-нибудь просила чрезвычайно редко, и это имело свои плюсы – вот как сейчас.

– Ну, ладно, – согласилась мама, закрыла проигрыватель прозрачной плексигласовой крышкой и завязала в шерстяной платок. – Пошли.

Кульки шофёр пристроил в кузов, мы снова забрались в кабину.

Дорога... была. Каково уж было её изначальное качество, я судить не возьмусь, но сейчас она была гладко укатана снегом. Периодически попадались ямки-канавки, машина подскакивала, и мы бултыхались в кабине, подлетая чуть не до потолка. Мне такой способ путешествия по-детски нравился, хотя взрослую меня местами пугал до посинения. Парень пытался вести с мамой любезные беседы, она отвечала сдержанно.

Правильно, я тоже думаю, что этот шофёр – не лучшая для неё партия. И не потому что шофёр (и уж совсем не потому, что бурят), просто в Биликтуе мне оставаться совершенно не хотелось.

Ехать до Ангарска оказалось недолго, от силы минут двадцать. Грузовик остановился у деревянного одноэтажного дома, крашеного голубой краской. Честно скажем, дом больше походил на барак, но вывеска гласила: «АВТОСТАНЦИЯ». Ага, до автовокзала ещё дожить надо. Ну и ладно. Галантный бурятский шофёр выставил наши узлы-чемоданы на лавочку под навесом, предложил маме встретить её, когда она назад поедет. Мама отказалась, и он укатил.

– Пойдём, расписание посмотрим.

Моё предложение остаться и покараулить чемодан мама, по-моему, просто не услышала. С другой стороны, караульщик сейчас из меня... И вообще, мама всю жизнь боялась, что меня украдут. Вот, цыгане, например. Сейчас рядом цыган не наблюдалось – а вдруг? Притаились за углом, специально, чтоб выскочить, как только она потеряет бдительность.

Короче, потащились мы в здание автостанции вместе. Внутри пахло луковой шелухой, пылью и неустроенностью. Автобус, к моей несказанной радости, должен был прийти через десять минут. Места были, мы купили билетики и вышли на посадку.

На удивление, автобус подкатил в положенное время, без опозданий. Выглядел он не так архаично, как я опасалась – приличный междугородный брежневского времени – Брежнев же у нас сейчас? Недолго мужику осталось. Следом за ним мелькнут «короткие», целая череда. Помню, в детстве меня возмущали дни вселенского траура по поводу ухода этих руководителей: ну вот, опять мультики отменили!

Мда. Никогда я не была в политике сильна, не могла даже толком запомнить очерёдность, кто за кем рулил. Ну, простите.

Мы залезли со своими патефонами* в хвост, на свои места.

*Фигурально выражаясь.

Люблю, знаете, такое:

вместо шапки – «шляпа»,

вместо сумки – «чемодан».

Утрированное.

К величайшему маминому облегчению, задний ряд сидений вовсе остался пустым, и мы сгрузили туда вещи.

– Ничего не болит? – спросила она меня в десятый раз.

– Голова немножко, – слабым голосом ответила я и привалилась к её боку. – Спать хочу.

– Ну, поспи. Целый час ехать, – она приобняла меня, и я почувствовала, что веки и впрямь начинают наливаться тяжестью. Неудивительно, спала-то я сегодня абы как. И вдруг меня пронзило совершенно дикое соображение!