Вперед в прошлое! (СИ) - Ратманов Денис - Страница 45

Луна, висящая на небе, освещала его лицо, и я видел, как катаются желваки на скулах. И одновременно от него разило отчаяньем, замешанным на бессилии.

Мама прошептала:

— Я подаю на развод. Завтра же. Я люблю тебя, но не хочу потерять детей. — Всхлипнув, она убежала в дом.

Никогда не думал, что зауважаю мать! Всегда считал ее бесхребетной амебой. Значит, мы ей и правда небезразличны. Если бы это не спровоцировало вспышку отцовского гнева, я бы зааплодировал. Отец шагнул за ней, сжал кулаки и заставил себя остановиться.

— Значит, так? — прошипел он с угрозой, помолчал немного и сказал уже спокойно: — Ладно, посмотрим, что вы жрать будете. На пузе приползете, но поздно будет.

А вот сейчас захотелось закрыть лицо рукой. Испанский стыд! Взрослые же люди! Во истину — взрослых нет, все взрослые и даже старики — дети в большей или меньшей степени.

— Я искренне желаю, чтобы ты был счастлив. — В моих словах не было ни грамма лжи.

Развернувшись, он зашагал к машине, пару раз в сердцах пнул колесо, запрыгнул на сиденье рядом с водителем. Машина завелась и покатила прочь. Надо же, так офигел, что забыл затребовать назад обрез. Я не двигался с места, пока «бобик» не исчез из вида.

Можно ли назвать это нашей победой?

Означают ли его слова то, что он таки свалит из квартиры? Или рассчитывает, что мы поселимся у бабушки? Известны тысячи случаев, когда мужья после развода оставались дома, делали жизнь домочадцев невыносимой, и в итоге все равно на улице оказывалась бывшая жена — с детьми или без. «А чего это я должен уходить? Я тут балкон стеклил. Уходит тот, кому плохо».

Сейчас отец обижен и зол — его, такого прекрасного, отвергли, вынесли за скобки, обнулили! Да как они могли? Но, когда остынет, по идее, он должен все взвесить и сделать так, как наиболее выгодно.

Зажегся свет, все высыпали на крыльцо, кроме матери.

— Будем надеяться на лучшее, — сказал я и вернулся во двор.

Наташка показала дороге средний палец и бросила:

— Вот и проваливай, урод!

— Я так понял, домой мы не поедем? — жалобно спросил Борис.

Бабушка погладила его по макушке.

— Сегодня вы будете спать у меня.

Похоже, выспаться опять не получится. Мать свернулась калачиком на диване и рыдала, никого к себе не подпуская — наверное, винила нас, что мы разрушили ее счастье.

Оно вроде понятно… Но непонятно. Точнее неприемлемо. Как можно любить своих мучителей? О тебя ноги вытирают, а ты: «Божья роса!» Или дело тут в другом?

Или просто очень много латентных мазохистов, которым надо, чтобы их плеткой охаживали? Но они не хотят признавать свои наклонности и тащат непроявленные желания в повседневность?

Или просто страх одиночества сильнее самоуважения? Не понять мне этого.

Вот ведь мозг какая загадка! У всех он имеет одинаковое строение, и это обманывает, потому что функционирует он по-разному, а мы предъявляем требования к другим, как к себе. У тебя же есть ноги, они работают — почему же ты ползешь? «Ах, мне невыносимо, когда земная твердь ударяет в мои нежные стопы».

Я подозвал Наташку и попросил:

— Присмотри за матерью, ей сложно сейчас, а женщину может понять только женщина. — Сестра кивнула, я продолжил: — Завтра поеду домой, разведаю, что и как. И еще надо мать на работу вернуть, потому что, если ее чем-то не занять, она свихнется.

Школу мы с Борисом прогуляли, поехали сразу домой — выяснить, что там происходит. Брат опять начал трястись, и на разведку я пошел один, рассчитывая на то, что отец уже на работе.

Было рано, и местные бабки еще не высыпали на скамейку. Впервые я об этом пожалел — свидетели мне бы сейчас не помешали. Поднявшись на наш второй этаж, я обнаружил, что дверь в нашу квартиру открыта.

Набухался, что ли, папаня с горя? Я аккуратно переступил порог. В квартире царил разгром, как после воров: вещи валялись на полу, ящики были вывернуты. И что это значит? Я распахнул шкаф в прихожей, не обнаружил там отцовскую одежду и улыбнулся, метнулся на кухню, высунулся в окно и крикнул Боре:

— Заходи! Чисто!

Брат рванул наверх. Я огляделся и выругался. Посуды не было. Папаша вынес все: кастрюли, сковородки, чашки, вилки и ложки, оставил только совсем старые. Также он унес полмешка сахара, обожаемые нами сизые макароны вместе с жуками и консервацию.

Н-да.

Борька растерянно остановился у порога, бросился в зал к рассыпанным вкладышам из жвачек, собрал их, глянул на стену, и лицо у него стало такое, словно он увидел повешенного. Я аж испугался, а ну и правда…

Конечно нет, никто там не болтался в петле. Папаня просто вынес телевизор. Все, что в «бобик» влезло, то и упер. Хорошо хоть шторы не поснимал и холодильник оставил.

Боря подошел к тумбе, провел пальцем по прямоугольнику пыли, над которым стоял телек, губы его задрожали.

— Как же мы теперь…

— Черно-белый посмотрим, — утешил его я. — Осенью новый купим, еще круче. И видик.

— За что мы их купим? — проскулил Борька. — Телек старый поломан же! А сегодня должны «Терминатора» показывать!

Он уселся посреди разгрома с видом единственного выжившего бойца, скорбящего над павшими.

— Только вот ныть не надо. Старый телек я починю. Денег заработаю, — попытался его утешить я. — К осени так точно.

— Как⁈ Гонишь ведь…

— Вот посмотришь.

Он, конечно, не поверил. Да и я на его месте не стал бы обнадеживаться. Ну ничего, снег сойдет, станет видно, кто где нагадил!

Стоп! Так выходит, деньги, что мы на новый телек копили, он тоже забрал? Жаль, не знаю, где они хранились, и проверить не могу.

Ладно, возвращаемся к насущному. Я как сейчас помнил, что в прошлой жизни, когда сгорела лампа в «Янтаре», показывали «Ниндзя-черепах». Нам очень хотелось посмотреть, и я взялся отремонтировать «Рекорд». Там всего-навсего разболталось гнездо антенны и отошли провода, и мне удалось все припаять. И это в пятнадцать-то лет! Сейчас и подавно справлюсь. Но — позже. Сейчас — позвонить матери. Потом — попытаться вернуть ее на работу.

Я пулей слетел по лестнице, добежал то телефонной будки на остановке, позвонил бабушке и все рассказал. Попросил взять на первое время посуду и еду. Когда вернулся, Борис так и сидел на полу, рассматривая вкладыши.

— Точно починишь? — спросил он обреченно. — А сможешь?

— Сто пудов! Вот только сбегаю кое-куда.

— Куда? Я что, тут буду один? — возмутился он.

— Мама с Наташей скоро приедут. А ты пока вещи свои прибери.

— Так куда ты?

— На кудыкины горы воровать помидоры. Нельзя говорить, а то не получится.

Я снял жилет и надел самую выцветшую, самую замызганную олимпийку. Осмотрел себя в зеркало и сделал скорбное лицо. Когда за взрослого просит ребенок, это особенно подчеркивает трагизм ситуации.

— Ну, ладно… А телек? — завел свою шарманку Боря.

— Потом. Вернусь через час-полтора.

Поликлиника, где работала мама, находилась напротив школы и очень напоминала модернизированную конюшню. Заходишь туда, и сразу одолевают мыли о тщете всего сущего. Организм же, шокированный обстановкой, включает скрытые резервы и быстренько излечивается, лишь бы снова сюда не попасть.

Я планировал поговорить с главврачом, Людмилой Федоровной Жунько по прозвищу Жопа или просто Жо, причем прозвище ей подходило по всем фронтам. Во-первых, эта женщина напоминала диплодока в миниатюре: голова на тонкой шейке, медленно перетекающая в огромный всесторонне круглый зад. Во-вторых, быть под ее началом — это полная Жо.

Пользуясь властью и связями, чтобы получать солидную премию за экономию бюджета, она заставляла писать медсестер и санитарок заявления в отпуск за свой счет, распределяя нагрузку между оставшимися сотрудниками. Это меня в прошлой жизни дико бесило, до сих пор помню. При том ее многочисленные родственники продолжали работать на две или три ставки.

В начале двухтысячных ее судили за мертвые души, деньги за которых она получала. В итоге Жо продала квартиру, отделалась условным сроком и сумела сохранить место. Правда, людей так сильно больше не ущемляла, и родственников в коллективе поубавилось.