Вперед в прошлое! (СИ) - Ратманов Денис - Страница 43

— Спасибо. Не откажусь.

Мы взяли вещи и направились к остановке, но в спину донеслось звонкое:

— Стойте!

Я обернулся. За нами бежал Борис и смахивал слезы.

— Пашка, стой! Я с вами хочу! С бабушкой познакомиться!

Мальчик сделал выбор. А ведь это невероятно сложно в двенадцать лет! Нужен ли ему такой надлом? Нужна ли эта война? Если уйдет с нами, что это даст? Пожалуй, что и ничего.

Я остановился и серьезно сказал:

— Борис, кто-то должен поддерживать маму. Представляешь, как ей будет сложно, если и ты уйдешь?

Он поник. Я его успокоил:

— Если отец свалит, мы вернемся, и все будет хорошо. Обещаю.

— Проваливал бы уже, — проворчал брат и все равно пошел с нами. — Но с бабушкой-то можно познакомиться?

— Туда ехать два часа, — попытался его напугать я.

Он не отстал, топал рядом и загибал пальцы.

— Сейчас одиннадцать. Плюс два — час дня. Два часа у бабушки — три дня. Два часа на дорогу назад — пять. Гулять мне можно до семи. Четыре часа на бабушку! Я все успею!

— Да пусть съездит, — поддержал Борю Илья. — И вещи дотащить поможет. Эх, скорее бы ты вернулся! Без тебя тоска смертная.

— Все будет так, как должно быть, — успокоил его я. — А должно быть хорошо. Нет — отлично. Только потрудиться надо.

Мы немного постояли на остановке, наблюдая, как мелкие девчонки под фонарем, воровато озираясь, ковыряются в земле — закапывают секретики. Борька сделал стойку, как ворона, которая вознамерилась украсть орех у белки и теперь запоминает, где у нее схрон.

Ничего там особенного нет: стекляшка, под ней всякая ерунда — лепестки цветов, бусины и записки, а казалось — клад нашел! Странная в детстве система ценностей. Помню, лазая на свалке бытовых отходов, я нашел кусок синего расплавленного стекла с пузырьками воздуха и травинками, застывшими внутри. Так он был мне дороже, чем коллекция календариков, которые все тогда собирали. Дороже булочки с маком!

Наконец вдалеке показалась оранжевая морда нашего автобуса, и, помахав мне, Илюха побежал домой.

Судьба будто щадила Борю, и в Васильевку мы добрались за час. Выгрузили вещи на остановке и поволокли к бабушке. Борю таким взбудораженным я редко когда видел. Будто ему предстояла встреча с дедом Морозом, который должен был подарить мопед. Если бы не поклажа, он носился бы вокруг.

А вот возле забора бабушкиного дома он энтузиазм подрастерял. Опустил вещи на пол, покосился на меня.

— Не боись, все пучком! — Я толкнул калитку и услышал голоса, доносящиеся из летней кухни.

— Ради детей — это когда в семье обстановка здоровая! — Бабушка будто бы кого-то отчитывала тоном строгой школьной учительницы.

Ей возразили слабым шепотом.

— Да неужели? И поэтому твои дети ушли из дома и не хотят возвращаться даже под страхом расстрела?

И снова шепот.

— Какая семья, Оля, проснись! Все село знает, что он бегает к любовнице! Дети твои знают. Это не семья, это… это уродство! Стыдоба, а не семья.

Мама здесь? Мы с Борисом переглянулись, брат потух и принялся грызть ногти. Я затащил вещи во двор, брата отвел в дом, где Наташка смотрела телевизор. Отек с ее лица спал, глаз открылся, но оно стало фиолетовым.

— Головастик⁈ — воскликнула она, вскакивая с дивана. — Ты как здесь?

— Я не головастик, — огрызнулся Борис и ответил с достоинством: — С бабушкой знакомиться пришел.

— Там мать приехала, — сказал я — о, как Наташка напряглась, прищурилась, будто кошка перед прыжком. — Побудьте пока здесь, схожу разведаю, что там и как.

Идти со мной никто не изъявил желания.

Перед тем, как войти в летнюю кухню, хоть дверь была распахнута, я проговорил: «Тук-тук», — и переступил порог.

Мама, сидевшая спиной ко входу, развернулась.

— Привет, ма, — сказал я, достал из-под стола табурет и уселся между нею и бабушкой.

Лицо у нее было отекшее, красное, нос раздулся, веки набрякли. Бабушка же выглядела невозмутимой.

— Паша, сколько раз говорить, когда взрослые разговаривают — не лезь! — Голос мамы окреп, о недавних слезах говорило лишь легкое дребезжание.

Я вздохнул.

— Вы же обо мне разговариваете? Решаете, хочу ли я кушать или замерз, так?

— Пусть остается, — припечатала бабушка, — и Наташу я бы пригласила.

Мама побледнела, я тоже считал, что не надо Наташе, обиженному подростку, участвовать во взрослом разговоре. Я обратился к матери:

— Ма, чего ты хочешь? Вот я здесь, говори.

— Хочу, чтобы вы поехали домой! Дети должны жить с родителями, — сказала она как по писаному.

— Мамуля, попытайся меня услышать. Представь, что с тобой не родной сын разговаривает, а незнакомый взрослый, хорошо? — Она нехотя кивнула. — Это ты делаешь ради нашего блага, да?

Она снова кивнула.

— А что есть благо для человека?

Вопрос поставил ее в тупик, она растерянно заморгала и посмотрела на бабушку в поисках поддержки. Бабушка же растянула губы в хищной улыбке. Н-да, если отец умен и изворотлив, то мама — нет, совсем нет. Или она просто разучилась мыслить самостоятельно?

— Как, по-твоему, правильно и хорошо? — перефразировал я вопрос. — Не для нас, для людей в принципе.

Вместо ответа она закрыла лицо руками и разревелась. При отце мама так не делала: знала, что сочувствия не дождется. И что происходит: манипуляция или нервный срыв беспомощного человека? Мы с бабушкой молчали, ждали, чем закончится. Закончилось тем, что она отвела руки от лица. Ясно: манипуляция.

И тут я понял, что передо мной не взрослая женщина, а напуганный ребенок. Ей перевалило за тридцать, но она не выросла и не умеет брать ответственность, старается ее переложить на других. Вот только одного не понимает: никто не станет решать в ее пользу.

— Мамуля, — я погладил ее по руке, — хорошо — это когда гармония, правда? — Кивок. — Когда тебе хорошо и хочется улыбаться, так?

— Так.

— А когда ты приходишь домой и боишься вздохнуть, потому что не знаешь, когда прилетит по голове — это плохо. Когда ты готов мокнуть под дождем, лишь бы не идти домой — тоже плохо. Когда знаешь, что у отца есть любовница, а он приходит только для того, чтобы выплеснуть злость. Когда ты — талантливый художник, а тебя ломают через коленку и пытаются сделать ментом. Может ли быть счастливым сломанный человек?

— Рисунки его не прокормят! — нашла аргумент она и заговорила словами отца: — Как он будет жить? Это не профессия!

Сытенький, в тепле — слышали, знаем. Сиди тихо, не говори, когда не спрашивают — тогда авось не заметят и не сожрут.

— Девяностые закончатся, мама, как настал конец НЭПу. То, что сейчас, — это не навсегда. Мы не улыбаемся, мама, мы все время боимся. Поэтому у Бори хронический гастрит. Поэтому Наташка сбегает из дома. Там невыносимо, мы несчастны. Разве ты этого нам желаешь?

— Я хочу, чтобы вы устроились в жизни. — А вот теперь это ее слова. — Я понимаю, что не смогу оплатить вам учебу в хорошем институте, поэтому готовлю к поступлению туда, куда вас точно возьмут.

— И всю жизнь посвятим тому, что нам не нравится? Это называется — персональный ад. Но вернемся к главной причине. Мы несчастны с отцом. И мы все: Наташа, я и Боря не хотим с ним жить. Если заставить нас силой, мы будем искать отдушину в компаниях, и не факт, что хороших. Чем такое заканчивается, ты знаешь. Получается, что не ради детей, правда?

Она потупилась и закусила губу. Не будь бабушки, сверлящей ее взглядом, она уже психанула бы и с криком «Да что ты понимаешь» — надавала бы оплеух, теперь же возразить ей было нечего.

— Так что выбирай, мама. — Она вскинула голову, взгляд у нее был, как у приговоренного к расстрелу. — Если отец останется, мы не вернемся. Если он попытается вернуть нас силой, бабушка напишет письмо в прокуратуру, и его выгонят с работы.

— А тебя лишат родительских прав! Да подумай о себе, в конце концов! — не выдержала бабушка. — Сколько можно позволять вытирать о себя ноги! Все знают про любовницу. И дети, и соседи, и на работе твоей. Шушукаются за спиной. Гони его поганой метлой! Сразу уважение заработаешь. Не смотри так, ничего он тебе не сделает, мы с Наташей сняли побои, посадим эту суку мрачную.