Вперед в прошлое! (СИ) - Ратманов Денис - Страница 34

Можно ли на нее злиться, предъявляя претензии, что чего-то не додала? Как, когда дать-то ей нечего? Бабушка, насколько я понял, — довольно жесткий человек, и всю жизнь ее прессовала. Потом она попала под пресс отца. Все, чему ее хорошо научили — подчиняться. Она была бы совсем другой, если бы попала в добрые руки.

В юности я презирал ее, потому что меня ломали да не сломали, гнули да не согнули, а значит, все, кто прогнулся — слизняки. Теперь я понимаю, что для противостояния миру нужно иметь чудовищный запас прочности, который, подозреваю, закладывается при рождении, иначе как все это объяснить? Подобных мне — единицы, и нельзя требовать от других такого же. У них просто не получится.

Воздух немного прогрелся, и меня разморило, я зевнул и ощутил острое желание улечься рядом с Наткой и поспать часов несколько. Но уж нет, надо быть на стреме.

Зашелестели внизу первые машины. Застонал автобус, внизу между ветками мелькнул его оранжевый верх. Можно ехать. Вот подожду часа два, пока отец уйдет на работу, чтобы с ним не пересечься, и разбужу Наташку. Или пусть спит?

Пусть спит. Пара часов ничего не решит.

Заурчал живот. У меня в сумке лежали две конфеты и печенье, оставшиеся с пикника, половину я съел, вторую оставил Наташке.

Сел на корточки, опершись о стену. Придется подождать.

Долго мучиться не пришлось: сестра проснулась около девяти — солнце поднялось уже довольно высоко — и прохрипела:

— Господи, как же болит лицо! Как же хочется пить! Ничего ведь нет, да?

Она вылезла из ДОТа, и мне тоже стало больно. Ее глаз совсем заплыл, осталась узкая щелочка, нос тоже распух, губу раздуло.

— Красотка, да? — сыронизировала она и провела руками по лицу. — Стыд-то какой. Как алкашка! И грязная, как алкашка.

— Иди сюда. У тебя ж в основном правая сторона перекошена, давай ее спрячем волосами. Жаль, очков черных нет.

Наташка развязала хвост, я пальцами расчесал ее липкую челку, закрывая пол-лица. Вот так. Теперь можно ехать.

— Умыться бы…

— В речке, куда все село гадит? Пошли уже. Купим воды в магазине, и умоешься, и напьешься. Только на остановку пойдем в центр, чтобы с отцом или с соседями не пересечься.

Наташка принялась оттирать от грязи спортивный костюм.

Через пять минут мы уже брели вниз по протоптанной тропинке мимо домов частного сектора. Обрез несла Наташка, спрятав под курткой и прижав к телу.

Спустившись к дороге, сестра напряглась и шла, оглядываясь. Даже сейчас, когда могла уничтожить отца, она его боялась. Мне же бояться было нечего. После того, как умер, я вообще забыл, что это — страх.

Стоя на остановке, я рассматривал ожидающих. Многие были смутно знакомыми. Может, в той жизни я их и знал, но в этой забыл. Наташка отвернулась ото всех, стесняясь своего разукрашенного лица. И тут боковым зрением я заметил знакомый силуэт, который направлялся к морю, подскакивая при каждом шаге, будто на пружинах. Руся.

Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал. На ловца и зверь бежит!

Я положил руку на плечо Натки и прошептал ей в ухо:

— Видишь Русю? Вон он, идет на пустырь. Давай-ка за ним, и ты тихонько отдашь мне обрез.

Наташка вцепилась в меня мертвой хваткой, горячо зашептала:

— Паш, ты сдурел? Тебя ж посадят! Найдут и посадят!

«И как я без тебя?» — читалось в ее глазах.

— Натка, я не идиот. Поверь, так надо.

Мы с Наташей миновали перекресток и направились в сторону пограничной части, стоящей на обрыве возле моря. Между нею и частным сектором был пустырь, который в прошлой жизни я обходил стороной: воронки, засыпанные мусором, плиты, непонятные недострои.

Неподалеку стояла двухэтажная общага. Вышел, два шага сделал — и вот тебе море. Но — общага есть общага, облезлая, унылая, вонючая, распространяющая вокруг себя отребье, как куча дерьма — мух. И все это отребье ходило бухать и колоться на плиты или в руины.

Подумать только: через тридцать лет… Нет, даже раньше район станет элитным, вырастут гостиницы, правда, эта общага так и будет мозолить глаза, словно волосатая бородавка на лице красавицы.

Так что на плитах я в детстве не играл — было стремно.

Отбросы еще не вылезли, только алкоголики у единственного подъезда соображали на троих.

Наташка зябко повела плечами и прошептала:

— И где этот чертяка?

Она распахнула ветровку, я сделал так же, подошел к ней вплотную и забрал обрез.

— Раз, два, три, четыре, пять. Выхожу тебя искать, — пробормотал я, огляделся, выискивая подходящие убежища, где мог бы засесть Руся.

Нет, это скучнее охоты даже на перепелок. Там ты хотя бы ищешь место, где села стая, а тут все ясно: вон, за плитами мелькает целлофановый пакет. Не-нет, он не зацепился, его не треплет ветер, потому что пакеты — дефицит, их стирали и сушили на прищепках. Этот пакет малолетний идиот надел себе на голову.

— Стой здесь, — велел я Наташке, добавил, глядя в ее испуганные глаза: — Не волнуйся, глупостей я делать не буду. Просто уродцу нужно показать, кто сильнее.

Я зашагал к цели, оскальзываясь на сыпучем склоне воронки, обогнул плиты.

Раскачиваясь из стороны в сторону, Руся сидел ко мне спиной с пакетом на голове и шумно вдыхал пары клея. Он кайфовал. Его умирающие нейроны, страдающие от гипоксии, выдавали ему веселые картинки. Я сдернул пакет с его башки — гопник обернулся, пуча глаза, и получил удар прикладом в грудь. Захрипел, сложился, глаза его затуманились. Пока он валялся, не в силах вдохнуть, я его охаживал ногами. Не жалел, как Синцова, но и не усердствовал, приговаривая:

— Что, сука, как вдвоем на одного, так герои? Что теперь, ну? — Он пытался защититься руками, но снова и снова пропускал удары. — А я скажу, — пинок, — что. Ты сдохнешь, — пинок, — падла, — пинок, — отмороженная. Но перед тем, — пинок, — я хочу, — удар, — чтобы тебе было больно.

Когда он перестал сопротивляться, я вскинул обрез, прицелился в оцепеневшего Русю, приподнял уголок рта.

— Вот охотник выбегает, — я взвел курок, — прямо в зайчика стреляет.

Руся вскинул руку, словно она могла остановить пулю, но все равно смотрел через растопыренные пальцы. Если бы нужно было, я бы его убил, и он это чувствовал, и верил.

— Пиф-паф! — сказал я и щелкнул спусковым крючком.

Но мне не нужна его смерть, потому обрез был разряжен.

Руся зажмурился и дернулся одновременно. Остро запахло аммиаком. Я скосил глаза и увидел, как на замызганных сиреневых спортивках расползается темное пятно.

— Принесли его домой, оказалось — он живой, — усмехнулся я, не побрезговал, одной рукой схватил Русю, дернул на себя и прошипел:

— В глаза смотри, сука. — Он послушно разлепил веки. — Чтобы я тебя больше не видел. Если подойдешь ко мне ближе чем на пятьдесят метров, тебе хана. Понял меня?

Он мелко закивал, я продолжил, сделав максимально зверское лицо:

— Если только подойдешь… Твой труп, обглоданный крабами, всплывет в море. Усек? Не слышу?

— Понял, — просипел он, обдав меня настоявшейся химической вонью.

— И шавок своих отзови. Будут шавки кидаться — с тебя спрошу.

Я его отпустил, он упал на камни, бледный и напуганный. Прохрипел:

— Кто ты такое?

Я оставил вопрос без ответа, зашагал прочь к Наташке, которая металась по дороге туда-сюда и грызла ногти. Замерла, вытянулась, как сурикат, поправила волосы, которые ветер сдул в сторону и открыл ее распухшее лицо. Уходил я, ощущая себя плохим солдатом, обидевшим ребенка. Все никак не свыкнусь с мыслью, что я сам ребенок, причем еще более слабый. Ментеныш среди гопников — это всегда лис на псарне.

— Козлик жив, но слегка… помят, — перефразировал я известный анекдот. — Думаю, желание меня проучить я у него в прямом смысле слова отбил. Теперь идем в магазин за водой.

Ее желудок заурчал.

— Ну и поесть что-нибудь возьмем, — добавил я.

Мы немного сбились с маршрута, свернули к магазину. Наташка остановилась возле стеклянной витрины, убрала челку с лица, посмотрела на себя, как в зеркало, и передернула плечами.