Прорыв под Сталинградом - Герлах Генрих - Страница 20

– После того как уполовинили паек, мышам тоже не особо-то достается, – пробурчал полковник, рисуя очередную стрелку.

– Вчера эти твари уже начали грызть генеральские сапоги, – бросил уже на пороге денщик.

На лестнице раздались шаги, пахнуло морозом, и в низенькую дверь протиснулся рослый мужчина. Это был генерал фон Зейдлиц, командующий 2-м корпусом. Сняв фуражку, он провел рукой по седой голове с коротко стриженными висками и снял камуфляжную куртку. На груди блеснул Рыцарский крест с дубовыми листьями. Судя по лицу, изборожденному морщинами, генералу было лет пятьдесят, но благодаря подтянутой фигуре наездника – результату неукоснительного следования семейной традиции – он казался много моложе.

– Итак, поступил ответ из главной ставки фюрера, – произнес он. – Паулюс его только что получил… Категорический отказ!

Отложив угольный карандаш, полковник поднял глаза. Генерал грел руки над печкой; на лбу у него проявились глубокие морщины.

– Вы ведь знакомы с рапортом Паулюса, – продолжил он. – Вы сами были свидетелем тому, как мягко он стремился все обставить, обойти все острые углы, как мы боролись за каждую конкретную формулировку. Но ведь в общем и целом положение он обрисовал достаточно убедительно… И тут такой ответ! Никакой реакции на наши непростые рассуждения, ни одного слова о моем предложении. Вообще ничего! Только краткое уведомление: армия обязана, согласно приказу, выстроить круговую оборону внутри очерченной территории!

Полковник тяжело вздохнул.

– Сильно! – тихо произнес он. – Я такого не ожидал. Если командующий армией и пять командующих корпусами выражают единое мнение, оно все-таки должно хоть что-нибудь да значить. Вам, господин генерал, известно, что я не склонен критиковать руководство, но это – это просто… Это добром не кончится!

Рассвирепев, генерал хлопнул ладонью по столу.

– Да это маразм! Полное отсутствие мозгов! Чтобы двадцать две дивизии добровольно заняли круговую оборону – да где это видано?! Это только буйнопомешанному могло в голову прийти!.. Кроме того, Гитлер требует от Паулюса немедленно объясниться, как он посмел без его распоряжения отвести правый фланг на севере. Вы только себе представьте!..

Он принялся расхаживать по комнате, уставившись невидящим взором в стену, вместо обоев оклеенную старым номером “Ангрифа”[16]. Заголовки кричали о скорой окончательной победе на Востоке. Полковник уронил голову на руки.

– Что сказал Паулюс? – помолчав, спросил он.

– А что ему сказать? – вполоборота взглянул на него генерал. – Ничего! Естественно, он ничего не сказал! Сделал свой фирменный жест рукой и пожал плечами… Командующий армией позволяет обращаться с собой, как с безмозглым юнцом! Это просто позор!

Полковник покачал головой. Опершись о стол, генерал фон Зейдлиц посмотрел своему начштабу в глаза. Лицо у Зейдлица дергалось.

– Одно вам скажу, – выдавил он. – Я молчать не буду! Кто угодно, но не я!

И вновь зашагал по комнате.

– Паулюс должен действовать самостоятельно, – продолжил он уже в более спокойной манере, – или в крайнем случае его заставят.

– Но мы ему уже всё по полочкам разложили, – удрученно произнес начштаба. – И не помогло! Он как глина в руках начальства, а Шмидт – злой дух нашей армии, тут ничего не попишешь.

– Знаете что? – вдруг замерев, сказал генерал. – Мы составим письменное обращение к армии… С настоятельной просьбой передать его куда следует! В нем я еще раз доходчиво изложу наши соображения. Может, хоть это поможет… Да, это будет верное решение. Пишите!

Полковник призадумался. Он был знаком со вспышками генеральского гнева и их порой весьма постыдными последствиями, но, промолчав, взял бумагу и карандаш. Генерал вновь продолжил мерить шагами блиндаж. Взгляд его светлых глаз блуждал.

– Главнокомандующему Шестой армии генералу танковых войск Паулюсу! – начал он. Голос генерала дрожал, как натянутая струна. Постоянно корректируя сказанное, он описал опыт, обретенный им на Валдайской возвышенности и при освобождении из кольца укрепленного пункта в деревне Терновой под Харьковом, изложил всю невозможность сформировать западную линию обороны так, как им приказано, поскольку она проходила по голой степи, где не было ни окопов, ни укреплений, ни каких-либо естественных преград, обосновал невозможность снабжения с воздуха, подробно охарактеризовал текущее состояние вымотанных тяжелыми боями частей. При поддержке полковника он находил все новые, все более точные выражения и наконец приблизился к завершению.

– В случае, если фюрер по-прежнему будет настаивать на своем, – отрывисто и четко продиктовал он, – я настоятельно требую от господина генерала независимым решением осуществить прорыв на юго-запад вопреки приказу Гитлера, исполняя свой долг единственно перед германским народом!.. Все, точка. Перепечатайте немедленно! Тотчас же отправлюсь с этим к другим командующим.

Полковник пересмотрел записанное.

– Господин генерал и в самом деле полагает, – задумчиво произнес он, – что мы тем самым добьемся реакции… И что другие генералы его поддержат?

– А черт его знает… Но надеюсь, что да. Должно же наконец что-то сдвинуться!

Полковник посмотрел на него с сомнением.

– Если Паулюс передаст ваше прошение дальше, господина генерала ждет военный трибунал, – осторожно заметил он. – Фюрер не терпит, когда с ним говорят таким тоном. В нынешних обстоятельствах это может стоить вам головы, господин генерал!

На мгновение генерал фон Зейдлиц замер в нерешительности.

– Ах, ерунда, – промолвил он наконец. – Да и речь вовсе не о моей голове. Речь о трехстах тысячах немецких солдат!

На полночном небе воцарилась огромная полная луна. В ее молочно-белом свете тускнели звезды и беспощадно обнажалась залитая кровью земля, которой куда как лучше было бы укрыться во мраке. По промерзшей дороге мчался автомобиль. В округе полыхали костры – всюду горело то, что еще вчера казалось важным, а сегодня утратило всякую ценность. Вверху мелькала череда красных и зеленых навигационных огней советских самолетов, спокойно, беспрепятственно продолжавших охоту. Время от времени мимо тянулись обозы. Кудлатые низкорослые лошадки с трудом передвигали копыта. На восток брела серая толпа людей – русские пленные из какого-то разогнанного лагеря, неспешно погоняемые горсткой конвоиров в истрепанной форме. Общая судьба примиряла тех и других.

На заднем сиденье расположился капитан Эндрихкайт. Настроение у него было паршивое, густые усы шевелились, зубы скрипели. Его одолевало чувство какой-то неполноценности: в суматохе дня он потерял трубку. В конце концов он, вздохнув, зажег сигару и в расстройстве гонял ее из одного уголка рта в другой. Дело ей было не поправить.

После случившегося Бройер по-прежнему пребывал в некотором оцепенении. “Застрелился! – крутилось у него в голове. – Отчего? Из-за этих дурацких предписаний – или все же нет?.. Может, он не хотел больше воевать, искал какой-то выход – но разве пулю в лоб можно назвать выходом? Что теперь написать жене с кучей маленьких детишек – что он «пал за фюрера и рейх»? Но ведь так тоже нельзя! Самоубийство было равнозначно дезертирству, их семьи не получали поддержки… Нет, никакой это был не выход, это трусость, эгоизм!”

Дорога, извиваясь, спускалась по оврагу к переправе. На подъезде скопилась пробка. Вымпел дивизии на машине работал как жезл регулировщика – Бройер возил его с собой на случай дорожных затруднений, хоть и не имел на то права. Благодаря этой уловке они, пусть не без криков и ругани, но все же потихоньку продвигались вперед сквозь столпотворение.

– А какое сегодня число? – рассеянно поинтересовался Бройер, когда они вновь оказались на свободном участке. В суете последних дней он напрочь утратил чувство времени. Лакош глянул на наручные часы.

– Вот уже час как двадцать четвертое! – ответил он.

Двадцать четвертое… У Бройера ком встал в горле. К этому числу он относился с суеверным страхом – странная история, корнями уходящая в школьные годы, во времена Веймарской республики. В его родном городе, где некогда располагалась ставка рыцарского ордена, был у них в гимназии учитель, преподававший немецкий язык и физкультуру. Штудиенрат[17] Штраквиц был среднего роста мужчиной лет сорока пяти, с аккуратно причесанными на прямой пробор волосами, строгим взглядом, пенсне и со шрамом на левой щеке, оставшимся еще со времен студенческих мензурных поединков; когда он сердился, рубец наливался кровью. Штраквиц обычно появлялся на службе в зеленом костюме из лодена; на лацкане пиджака у него порой, несмотря на запрет политической символики в школе, блестел начищенный значок союза солдат-фронтовиков “Стальной шлем”; на ногах, слегка выгнутых колесом, он носил шерстяные гетры и горные ботинки. Несмотря на то что он держал класс в ежовых рукавицах – а может, как раз благодаря этому, – он был довольно популярен среди учеников. В начале каждого урока физкультуры они строем ходили по периметру школьного двора. “Разобьем французов и уйдем с победой!” – разносился по площадке хор высоких детских голосов. Со временем, ввиду перемены политической обстановки, французы сменились поляками. Другие преподаватели, качая головой, прикрывали окна.