Рассвет (сборник) - Шебалов Африкан Александрович - Страница 67

Настя сразу же поддержала подругу.

— Правильно! У людей давно уже сады растут, а мы что — рыжие?!

— Но ведь не сажали здесь никогда… — попыталась возразить Люба.

— Не сажали, так мы посадим. А ты, Галя, сама-то хоть знаешь, каким концом те саженцы в землю втыкать?

— Конечно, знаю.

— Вот и отлично! Будем сажать. Правильно, Люба?

Люба пожала плечами.

— Мне все равно.

Сергей Перепелка, когда Галя пришла к нему в контору, также высказался неуверенно:

— Я, конечно, за то, чтобы у нас был свой сад и виноградники. Да кто против этого? Но ведь Матвей Лукич здесь хозяин. А он возражает, потому что знает, что делает. У него голова на плечах…

— А у нас пустая крынка, что ли? Хозяева здесь — все колхозники, — горячо ответила Галина. — Разве председатель не может ошибаться?..

— Конечно, может, как всякий человек. Только знаешь что? В таком деле на одном энтузиазме далеко не уедешь. И-именно так! Здесь финансы нужны, а их нет. Давно уже все до копейки распланировали. Вон какое строительство начали!

— Ну, ладно, где мне найти секретаря партийной организации? — спросила Галина.

— Нет сейчас у нас секретаря. Ждем, райком должен нового рекомендовать. А тем временем замещает его Чугунов, заведующий фермой из третьей бригады. Он там и живет, в Роговке.

Сергей всей душой хотел бы поддержать Галину, но не решался выступить против председателя колхоза. Все же у Матвея Лукича большая практика руководства, он знает, как вести хозяйство. А что Сергей? Сидит вот третий месяц в конторе, все в бумагах копается. Быть бухгалтером в колхозе — это не шутка. Надо много чего знать. Попробуй-ка, выучи все!.. И с деньгами катастрофическое положение. С большим трудом добились кредита, которого едва хватит, чтобы до зимы достроить два новых коровника и свинарник. А там еще коров и свиней надо покупать и вообще, десятки дыр… А какой будет доход — еще неизвестно. Пшеница сейчас не очень.

— Нет, придется подождать с садом. Правду говорю! — закончил он и посмотрел на Галину виноватым взглядом.

Но она резко отрубила:

— Бюрократом ты стал, вот что я скажу. Никакого в тебе огонька не осталось, канцелярист!

Галина вышла. Сергей почесал затылок, тяжело вздохнул.

— С-само собой! — и наклонился над бумагами.

В тот же вечер о том же самом Галина говорила и с Виктором.

— Я, конечно, тебя поддержу. Тут и говорить не о чем, — подумав, сказал он. — Только кнутом обуха не перешибешь. Народ здесь консервативный, недоверчивый. Они к этому подходят просто: «Жили до сих пор без садов, и все хорошо было. Зачем лишние заботы?» Кроме того, большинство переселенцев здешних условий не знают. Они думают: «Если раньше не сажали, значит, сады здесь не растут!» Не переубедишь…

— Но ведь наука говорит обратное!

— Э-э-э, что им наука? Они привыкли жить по старинке, на ощупь. Мужицкую душу не быстро перекуешь. Сколько кожух не мни, он кожухом и останется. Хочешь, Галочка, я тебе откровенно скажу: ничего у тебя не выйдет. Лучше не заморачивайся, только зря нервы портить будешь. Это мое личное мнение. Ты, конечно, можешь не согласиться — дело твое. Но мне так кажется. Я очень внимательно присматриваюсь к людям и хорошо чувствую их настроение. Не понимают они тебя, поэтому и относятся с таким недоверием.

— А ты помоги, поговори с ребятами. Ведь они тебя уважают.

— Конечно, поговорю. Иначе и быть не может. Сделаю все от меня зависящее и буду очень рад за тебя, если мои выводы окажутся ошибочными.

После обеда на ферме разгорелся скандал.

Свинарки получали в кладовой кукурузную дерть. Всегда тихая, молчаливая Люба пошла к Лямкину последней и вдруг прибежала в свинарник, бросила пустое ведро и заплакала.

— В чем дело?

— Что с тобой, Люба? — подбежали к ней Настя с Галей.

— Замучил, проклятый! — сквозь слезы проговорила Люба. — Снова в моей группе наименьший прирост. На собраниях всегда ругают за это.

— Ну и что же теперь сделаешь? — успокаивала Настя.

— Что, что… Я сама виновата. Кормов не добавляю!

— Как это так не добавляешь? — заморгала Настя глазами.

— А вот так!.. Лямкин все… И откуда он взялся на мою голову, никакая холера его не ухватит, паразита! В каждую выдачу по ведру дерти от меня забирает. А свиньи же есть хотят, они не виноваты?

— Что ты плетешь, Люба? Расскажи толком! — рассердилась Настя.

Люба всхлипнула, вытерла нос рукавом.

— В прошлом году, когда я только начала работать, даже премии получала… Помнишь? С той премии все и началось. Премировали меня двухмесячным поросенком, а Лямкин дал мне подсвинка. «Бери, говорит, все равно на счету одна голова». Я и позарилась, глупая. А через неделю он привез двух шелудивых сосунков — одни глаза, да кожа и кости, даже пятачки синие, а вместо них забрал из моей группы лучших. У меня тогда аж внутри все похолодело. Что я могла сделать? А он мне и говорит: «Зря, не тужи, я тебе в этом месяце десять трудодней приписал». Не знаю, приписывал он или нет, только мне эти трудодни хуже штрафа были. Рада бы назад пригнать незаконного подсвинка, да мать его уже зарезала. Вот и мучаюсь с тех пор. Совесть сердце точит, — Люба заплакала. — Он каждый день ворует корм от моих свиней и меня подбивает. «Только, говорит, много не бери, чтобы незаметно было». А мы дома и свиней перестали держать из-за этого…

— Ах, падлюка! Так вот чего он так разжирел кабан! — замахала руками задрожавшая от ярости Настя. — Да мы с него все сало со шкурой спустим!

Побледневшая, с горящими глазами, Галина стояла неподвижно. Раньше она представляла воров, как одиноких отщепенцев, живущих где-то вне общества. Они нигде не работают, прячутся от людей. Ей казалось, что у вора и внешность должна быть не как у честного человека. Он представлялся ей худым, жилистым, с бегающими, как у Федьки Ховраха, глазками (она однажды видела в городе, как два милиционера вели за руки субъекта с такой внешностью). И вот получается, рядом с ней живет и делает свое подлое дело самый настоящий вор, совсем не похожий на того воображаемого. Нет, слишком условно, по-книжному, по-школярски представляла она жизнь. Какие муки пришлось вынести Любе, каждый день ругая себя, топча и унижая свое достоинство!

— Пошли с нами! — схватила Настя Любу за руку.

— Никуда я не пойду! — вырвалась та. — Мне теперь осталось одно — бросить работу…

— Я тебе брошу! Ишь, что удумала! — закричала Настя.

Галина направилась в кладовку. Уже у дверей ее догнала Настя.

Лямкин сидя дремал, положив голову на заляпанный чернилами стол. Он механически продолжал жевать и громко сопел. С каждым выдохом толстые щеки раздувались, словно кузнечный мех.

— Встань, паразит! — крикнула Настя.

Лямкина словно взрывом подбросило.

— Кто, что! — обалдело забормотал он. — Ты… ты что, очумела? — опомнившись, прикрикнул он и грозно вытаращил покрасневшие глаза.

— Ты у нас сейчас не так очумеешь! Немедленно верни Любе ведро дерти, а то мы тебе это ведро на голову наденем! — подскочила Настя к Лямкину.

Галина понимала — Настя делает не то, что надо. Не о ведре дерти должна идти речь, это же мелочь. Здесь нужны слова, которые бы били тяжелым молотом. Но слова эти не приходили в голову. Она молча и медленно надвигалась на Лямкина. В ее взгляде было что-то такое, от чего тот испуганно отступил и плюхнулся на стул.

— Чего расселся, словно на именинах… Встань, тебе говорят! Ну! — дергала его за рукав Настя, но Лямкин не слушал ее. Он не сводил испуганных глаз с бледного, какого-то окаменевшего лица Гали. Она казалась ему сумасшедшей.

— Ты… что… Что это с тобой? — пробормотал он, прижимаясь к стене спиной.

Галина, тяжело дыша, остановилась перед столом, отделявшим ее от Лямкина. Ей хотелось, очень хотелось ударить по этим толстым, обвисшим щекам. Не отводя своего горящего взора, она проглотила какой-то сухой комок, застрявший в горле, и через силу проговорила: