Рассвет (сборник) - Шебалов Африкан Александрович - Страница 64

Грустно и тяжело вздохнул, потом, словно устыдившись своей откровенности, грубовато сказал Галине:

— Ты же смотри мне!

«Вот и смотрю, — прижимаясь к мокрой подушке, думала Галина. — Что тут смотреть, когда меня даже слушать не хотят. Что же остается делать? Бросить все и убежать? Как же я тогда появлюсь перед дедушкой?»

Долго лежала она, припоминая весь разговор в клубе, пока, наконец, переборов себя, признала, что вела себя резко и грубо.

«Конечно, и я обиделась бы, если бы со мной кто-то так начал говорить, — решила она. — Может быть, попробовать иначе? Но как?»

А на следующее утро написала дедушке длинное письмо. Рассказала ему обо всех своих неудачах, просила совета. Не могла же она отступиться от своего. Такой уж лаврушинский характер.

Род Лаврушиных укоренился в Крыму давно.

Служил в Севастополе в чине капитана морской офицер граф Семен Раевский. Отец его имел несколько тысяч десятин земли в Саратовской губернии. Перед самым англо-французским нашествием уехал молодой Раевский домой и вернулся в Севастополь с женой. Привез с собой и дворового паренька Прошку — сына слепого на один глаз барского садовника Лаврушки.

Непокорный, бунтарский характер имел Прошкин отец. Всю жизнь хотел стать человеком, а был холопом, рабочим скотом, ему и глаз управляющий имением выбил нагайкой за непокорность. Сколько раз пороли на конюшне, надеясь сломить мятежного садовника. Не сломали. Доведенный придирками управляющего до белого каления, Лаврушка рубанул панского блюдолиза лопатой по голове, вскочил на хозяйского коня и умчался куда глаза глядят.

Несколько месяцев искали беглеца, да так и не нашли. Вскоре пошел слух, что подался он на Дон или на Кубань. Круглым сиротой остался пятнадцатилетний Прошка, потому что матери он и не знал — умерла родами. Был он дворовым мальчиком. Характером весь в отца — горячий и непокорный. И его немало пороли, не раз угрожали солдатчиной — вот пусть только срок подойдет.

Но приехал из Севастополя молодой граф и решил взять парня с собой.

— Я там из него дурь повыбью! Будет послушный, как овца, — сказал он.

На Севастополь напали враги. Вот тогда и проявился со всей силой Прошкин характер. Целыми днями он пропадал на флешах и редутах защитников Севастополя.

— Заработаешь три Георгия, станешь героем, — дам вольную, — сказал под хорошее настроение захмелевший граф.

Парень все время был на четвертом бастионе, копал пороховые погреба, возил ядра из арсенала, плел плетни и маты, а ночью вместе с матросами-добровольцами ходил на вылазки, приводил пленных. Несколько раз за время осады попадался графу на глаза.

— Ну как, не заработал еще крестов?

Но за всю оборону Прошка так и не получил ни одной награды. Последней ночью, когда он, покидая Севастополь, а вместе с ним и все надежды на свободу, с тяжелым сердцем брёл по понтонному мосту на северную сторону, его тяжело ранило.

Что-то тупое и тяжелое ударило по ногам, и он потерял сознание.

Сознание вернулось через два дня, когда он лежал под открытым небом у стены переполненного лазарета. Первым, кого увидел, был его господин. Поддерживаемый денщиком, тот вышел из офицерского лазарета с перевязанной рукой.

— Ну, что, ожил? — спросил он Прошку и ощупал взглядом с ног до головы. — Что ж, герой, я сдержу свое слово, — сказал он и поморщился от боли в раненой руке.

А на другой день вместе с денщиком, который неизвестно почему улыбался, пришел какой-то чиновник. К счастью, Прошка снова пришел в сознание.

— Как зовут? — спросил чиновник.

— Прошка.

— А отца?

— Лаврушка.

Чиновник, макая перо в чернильницу, которую держал денщик, написал что-то на бумаге.

— Получай вольную!

Прошка взглянул на бумагу, и до его сознания дошел, наконец, смысл всего происходящего. Наконец, вот она, воля!

От счастья захотелось скорее вскочить на ноги, затанцевать. Приподнялся на локте и застонал от нестерпимой боли. Только теперь увидел, что вместо правой ноги у него — коротенький обрубок с окровавленной повязкой на конце.

«Так вот почему барин дал мне волю!.. Безногий холоп — лишний рот».

Так появился на земле освобожденный от крепостничества Прохор Лаврушин.

Не очень далеко зайдешь с деревянной ногой, да и некуда было идти. Обустроился в Крыму. Взялся за садоводство.

…В японскую войну погибли двое из рода Лаврушиных, в первую империалистическую — еще трое. Осталось только два брата — Назар и Кирилл. Первый жил в Подгорном, в унаследованном от деда домике, а младший, Кирилл, не захотел, переехал в город. Во время революции он служил на флоте, сражался с белогвардейцами и вместе со своим катером погиб недалеко от Севастополя.

Из поколения в поколение передавалась в Лаврушиных любовь к садоводству. Десятилетиями кусок за куском осваивали они косогор над рекой, вырубали кустарники, выбирали камни. Назару уже достался сад, на двух десятинах.

Когда началась коллективизация, Назар Петрович передал сад в колхоз, оставив себе небольшой приусадебный участок, превращенный в настоящую зеленую лабораторию.

Галина любила наблюдать, как угасает день. Садилась на скамейку возле дома, долго смотрела на закат, в бескрайнюю даль.

Огромный раскаленный диск, остывая, медленно опускается к горизонту. Степь с каждой минутой меняет свой цвет. Едва розовая от косых лучей, она постепенно сереет, потом затягивается холодной синеватой дымкой, в которой растворяются отдельные предметы. Небо так же каждую минуту меняет свои краски. Возле солнца горит растопленным золотом, по которому длинными шлейфами краснеют облака. Чем дальше от диска, тем оно холодеет, становится зеленым, голубым и, наконец, синим…

Достигнув горизонта, солнце становится подобным огромной блестящей монете, поставленной на ребро. Так и кажется, что сейчас она покатится по ровной линии, но вдруг золотая монета начинает прятаться, словно проваливаясь в гигантскую щель.

Вот светится уже только половина ее, потом остается маленький краешек. Галине он напоминает освещенный изнутри хрустальный холм, о котором в детстве рассказывала ей бабушка.

Но исчезает последний луч, на землю медленно наползает тень. Все становится синевато-сизым. Очертания далеких предметов расплываются, краски меркнут, резче выделяется горизонт. Земля еще дышит жаром, но уже кутается в холодное покрывало.

Там, где спряталось солнце, небо еще пылает, багрянцем горят облака, а над головой холодными светлячками уже проглядывают первые звезды. Ветер стихает, и воздух наполняется музыкой. Это поет степь. Галина закрывает глаза и долго слушает, как живет и душисто дышит безграничный простор. На разные лады поют кузнечики, звенят цикады, слышны какие-то трели, треск, шелест, писк, длинные однообразные звуки, похожие на протяжный свист. Все это сливается в своеобразную гармонию, мягкую, успокаивающую. Затем звуков каждый раз становится меньше и меньше. Сначала исчезает тонкий и однообразный свист, потом низкие вздохи. Только цоканье кузнечиков еще долго раздается над степью. Наконец и оно замирает. Остается только какое-то шуршание и легкое всхлипывание. Кажется, степь укладывается спать, размеренно и спокойно вздыхая.

В такое время к Галине приходит Виктор Костомаров. Появляется всегда возбужденный, разговорчивый, веселый. Галина недовольна тем, что он мешает любоваться вечером.

Между Виктором и Галиной установились странные настороженные отношения. Они говорят много и обо всем — вспоминают школу, город, своих товарищей по учебе, но в разговоре существует какая-то невидимая грань, через которую Виктору никак не удается переступить. Он хочет, но не может выразить свои чувства, заранее догадываясь, что Галина знает о них. Она же чутьем угадывает его намерения и в последнюю минуту резко меняет тему разговора.

Всеми своими чувствами и мыслями девушка находится там, в далеком Донбассе, с Петром. Не раз представляет его под землей — черным от пыли, с отбойным молотком в руках. Дальше фантазии не хватает, потому что отродясь не видела шахты. С Виктором же просто, хорошо и интересно говорить. Галине нравится его пыл и широта знаний, которым она немного завидует. Однако девушка знает, что если он признается в любви, вся эта простота и откровенность исчезнет, вместо этого придут скованность, искусственность, неискренность.