Если очень долго падать, можно выбраться наверх - Фаринья Ричард - Страница 32

• Предыдущая
• 32/69
• Следующая

— Стреляешь?

— Именно. Хотя этому есть причины, одно накладывается на другое — соляные равнины в пустыне, киногерои, мартини, всякая чушь. Но пока — никакой связи с волком. В тот момент я видел только, как падает олень, и еще это беспокойство после выстрела, какой-то панический шум на их лежке. Пару раз мелькнул серый хвост, да? Счет был известен нам обоим, без этого никак. Но только он тут же пропал, прямо на глазах, р-раз — и нету. Я должен был идти по следу — через все эти болота.

Она нахмурилась.

— Нет-нет, то другие болота, просто сосновые заросли, низины, все давно высохло.

— Не там, где засасывает?

— Не, там только темно. И вот примерно в четвертом я спугнул целое семейство — олень, оленуха, и два олененка: они просто встали и смотрят, не понимая, что я, черт побери, вообще такое.

— Погоди, я тоже не понимаю. А тот, на озере?

— Тот — другое, малыш, тот на озере связан с совсем другими событиями, часть моей кармы, если на то пошло. А эти ребята стоят и смотрят; то есть, как бы изучают меня, я думал, но потом опять началась эта паника. Они испугались, понимаешь? Застыли от смертельного ужаса, не могли даже носами двинуть, чтобы принюхаться. Такого напряжения просто не может быть. Тогда я оборачиваюсь посмотреть, в чем дело — и тут должен тебе сказать: словно две половинки моей головы заговорили одновременно. Одна будто спрашивает: «Откуда в этом лесу немецкая овчарка?» Лихо, правда? Но интонация, синтаксис — уже слишком циничны. То есть, вторая половина прекрасно знает, о чем речь. Он не ожидал меня увидеть. Каким ветром меня к нему вынесло? После истории на озере он решил, что смог меня надуть, и пошел искать себе другого оленя. То есть, я должен быть сейчас сзади, с другой стороны от него — так он рассчитал.

— Но, Гноссос, как ты мог это знать?

— Сам не понимаю, малыш, но именно такой у него был взгляд. Потом, наверное, чтобы расставить все по местам, сделать вид, что все так и задумано, он выгнул пасть и зарычал. Знаешь, губы складываются в полумесяц, дрожат — и торчат клыки? И начал приседать, черт, — так садятся на задницу коты, правда, но он же не кот, и, судя по виду, на уме у него совсем другое. Ладно, у меня было три жакана и две картечи, «марлин», автоматика, а другая половина головы уже все уладила по части безопасности: вот курок, вот пальцы, верно? Все точно так, правда — совсем разные мысли приходят одновременно. Меня самого скрутило, поэтому я промазал двумя первыми — и промазал здорово. Он был совсем близко, что еще хуже, но он уже зашевелился, и я должен был попасть, боже, я обязан был в него попасть. Третья пуля его догнала, впилась сзади, пробила навылет, бросила на снег и перекинула через голову. Закрой глаза. Крепче. Видишь: он начинает переворачиваться. Если нужно, прокрути замедленно. Я только что в него попал, прямо в зад.

— Почти вижу.

— Передние лапы подгибаются, и он скользит вперед. Носом роет снег, вот так.

— Да, вижу.

— Но он встает . Понимаешь, вот что самое безумное. Встает и несется прочь, не хромая, и даже не припадая на лапу. И тут другая половина моей головы начинает беситься, вот что такое ярость. — Гноссос отворачивается от огня и облокачивается на руку. Почувствовав движение, Кристин вновь открыла глаза. — Я его возненавидел. Малыш, как же я его тогда возненавидел. Он был мне противен, меня от него тошнило. Ни капли рационального. Я просто хотел его убить. Только убить, ничего больше: разорвать пасть, выломать клыки, свернуть шею, выпустить кишки, скормить их ласкам — чем страшнее, тем лучше. Но даже тогда все это чувствовала только часть меня. Другая уговаривала вернуться, приводила логические доводы, проверяла пятна крови на снегу. Иногда попадались четкие ямы в тех местах, где он останавливался отдохнуть, но он всегда подскакивал опять — по следам было видно, они начинались немного дальше. Я шел за ним очень долго. Тошнота, кровь, следы, холод — черт, это было слишком серьезно. Наконец, уже у последнего болота все вместе свалилось мне в голову. Вдруг дошло, что вокруг слишком темно, не только из-за сосен, и солнце наверняка село. Спичек нет, компаса нет, за направлением я не следил. И волк, понимаешь, раненый волк носится где-то вокруг, ноги в сапогах ничего не чувствуют, пальцы на руках болят, и я попался в колоссальную смертельную ловушку. И все вдруг кончилось. Абсолютно все кончилось.

Гноссос убрал с глаз волосы и сглотнул. В горле пересохло.

— Так, для начала я успокоился, как мог, и двинулся назад по своим же следам. Ничего не вышло: в темноте я не мог отличить отпечатки своих ног от упавшего с веток снега. Через час я вернулся на то же самое болото и зачем-то выстрелил в воздух двумя последними зарядами картечи. Этого нельзя было делать. Они пригодились бы мне, если бы появился волк, но я все равно выстрелил. умно, да? Через полчаса я уже ничего не видел. То есть, совсем ничего — он мог подойти и лизнуть меня в лоб, а пальцы онемели — теперь ты представляешь себе эту картину.

Кристин потянулась к его руке, но он прятал ладони подмышками. Чуть-чуть пережал, подумал Гноссос. Она провела пальцами по его плечу и задержала руку, вглядываясь в его лицо. Но молча.

— Шайтан в желудке, — сказал он. — Расслабление кишок, малыш, представляешь себе эту сцену? Вонючее ощущение, что тело не держит свое же собственное дерьмо. Предает тебя, выворачивается наизнанку, не считаясь с твоими желаниями. Подскакивает адреналин, с этого все и начинается: толчок, короткие вспышки все вместе лупят по нервной системе. Потом прямая кишка расслабляется — раскрывается, словно люк в полу, и дерьмо вываливается в штаны. Представь на минутку: тебя находят, тащат обратно в цивилизацию, может, кладут в мертвецкой на стол, затем рано или поздно стаскивают штаны — и видят замерзшее говно. Но дальше адреналин снижается, и приходит спокойствие. Половина тебя как будто превращается в зрителя, ты наблюдаешь за симптомами, словно врач с «роллефлексом». Не считая того, что при этом еще нужно что-то делать. Так я наломал сосновых лап, дюжину, наверное, в темноте на ощупь, искал помягче. Хотел соорудить что-то вроде подушки, чтобы не стоять прямо на снегу — хоть как-то отгородиться от врага. И вот тогда мне пришло в голову: там же было две линии следов; помнишь, в самый первый раз? Самка, сечешь, скоро явится самка со своей маленькой местью. Хочешь знать, что приходит на ум, когда вокруг скачут существа, которые видят в темноте? Ты думаешь: какую часть они сожрут первой? На тебе парка, сапоги, перчатки — значит, только лицо. Остальное — ништяк, правда? Но с чего они начнут? С носа? Чавк, и нет носа, только две дырки, кап-кап. Или со щеки — хряп, и готово.

Кристин передернулась.

— Все правильно, только это еще не все. Остается спокойствие: оно приходит неожиданно, и самообладание тут совершенно ни при чем. Потому что ты уже почти замерз. Вот так это происходит. Еще один паршивый холодный симптом, еще одно предательство тела. И ничего в этом нет нового. Все онемело, особенно нос. Хотя какая к черту разница, волк все равно до него доберется, в крайнем случае от подмороженного носа заработает расстройство желудка. Ладно. Потом ты начинаешь засыпать. Совершенно невозможно удержаться. Тебе в ноздри чуть ли не впихивается какой-то странный запах, как бы вытесняя остальные чувства, но это не имеет значения. Без этого никак. Ни запахи, ни звуки не имеют значения. Тебя ничем не достать. Все кончено, бабах. Теперь закрой глаза, я расскажу, что ты видишь перед тем, как заснуть. Нет, правда, закрой глаза.

Она снова подчинилась и взялась рукой за его плечо.

— Темно, почти как в обычном сне, только эта темнота не прямо перед тобой как плита или стена. Она уходит в обе стороны и загибается на границе бокового зрения. Ты чувствуешь ее сзади; может даже под собой, только это «под» ты ощущаешь не очень четко. По краям голубоватая, но как бы не совсем по краям. А потом ты будто бросаешь в небо жемчужину.

Она моргнула.

• Предыдущая
• 32/69
• Следующая