Саван алой розы (СИ) - Логинова Анастасия - Страница 43

Саша глядела на него, активно жестикулирующего, и лишь несмело улыбалась. Уже вовсе не чувствовала никакого смущения. Да, господин Воробьев говорил невероятные вещи – о душе. Ох, слышала бы его только Юлия: позеленела бы от злости, ибо о том, что такое душа, невестка имела вполне традиционное понятие.

А Саша с удивлением поняла, что все услышанное не кажется ей крамолой. Услышанное было невероятно интересным и… чуточку забавным.

– Как удачно, в таком случае, соединились атомы. Мне бы не хотелось быть скамейкой.

Она улыбнулась смелее, но господин Воробьев все равно не понял.

– Если бы вы были скамейкой, вы бы этого так и не осознали, увы, – назидательно объяснил он.

– И это хорошо, – терпеливо согласилась Саша. – Однако я бы не отказалась, чтобы те атомы сложились как-то иначе, а не… словом, не в такую, как я.

– Зачем же не в такую?! По-моему, вы идеальны!

Беседа вдруг перестала быть милой. Саша снова почувствовала себя ужасно неловко, еще хуже, чем в начале поездки. Даже легкое раздражение как будто появилось. Зачем он так откровенно и грубо льстит?! Может, он вовсе не тот милый чудак, каким хочет казаться?

Саша поглядела с укоризной и молвила очевидное:

– Если бы я была идеальной, то не забыла бы передать адрес из тетрадки господину Кошкину.

– Но если бы вы не забыли передать злосчастный адрес, то мы не вели бы сейчас этот разговор…

Воробьев как будто и правда не понимал, что смутил ее.

Или же он лгал и притворялся?.. Саша поняла, что теперь полна недоверия. Даже пожалела на миг, что поехала на Васильевский остров и попала в эту ситуацию. Но отступать уж было поздно: экипаж въехал на Седьмую линию, а вскоре и показался дом №6.

Это был обыкновенный дом, вероятней всего, доходный. Однако на первом его этаже располагалась цветочная лавка. Очень небольшая, со скромной вывеской – и то разбитой наполовину. Зато под ней имелась витрина с начищенным до блеска стеклом, за которой – цветы, искусно сложенные в букеты. Растения в горшках, зелень всех видов и даже овощи.

Однако более всего внимание Саши привлекли розы, алые нежные розы. Саша почти что чувствовала их вязкий аромат. Именно такие выращивала матушка на даче…

Саша так явно разглядывала эту витрину, что господин Воробьев сам предложил:

– Думаете, стоит спросить у хозяина, кто такой этот Штраубе?

Саша слабо кивнула.

Внутри, в залитом светом помещении, все оказалось уже не так аккуратно, как на витрине. Всюду рассыпанная земля по дощатому полу, глиняные горшки, то пустые, то полные; цветы же были рядками разложены по ящикам. Нет, здесь случился не погром, как сперва предположила Саша, а, скорее, переезд.

Навстречу, из подсобного помещения, к ним вышла женщина в рабочем платье, на ходу отирая руки о передник. Невысокая, полненькая, светловолосая.

– Закрыты мы! – не очень любезно объявила она.

На двери и правда имелось объявление, но господин Воробьев предпочел его проигнорировать.

– Простите великодушно, я из полиции, – сказал Кирилл Андреевич, подав женщине карточку. – Могу я поговорить с хозяином?

– Я хозяйка, – буркнула женщина, внимательно разглядывая карточку и становясь отчего-то еще враждебнее. – Чем могу быть полезна? Только поскорее, нет у меня времени разговоры разговаривать!

И почему-то бросила на нее, на Сашу, мимолетный, но острый взгляд.

А Саше и без того было не по себе. Сжавшись, безотчетно склонив голову, она держалась позади Кирилла Андреевича и смотрела куда угодно, но не на женщину. Смотрела на розы. Неужто и правда такие же, как у мамы?

Господин Воробьев, к счастью, ничего подобного не чувствовал. Лишь задавал вопросы:

– Как к вам обращаться, позвольте?

– Анна Степановна, – отозвалась женщина и нехотя предложила сесть. Вздохнув, стала рассказывать. – Помещение мужу моему принадлежало, Глебову Сергею Андреевичу. Но он сюда носу не показывал, хозяйничала всегда я. А как помер, вот – мне это богатство досталось.

Саша, не став садиться, завороженно слушала. Так эта женщина, Анна Степановна, жена Глебова? То есть, вдова, получается… В годах, аккуратно одетая, светловолосая. Должно быть, это она и носила розы на могилу Глебова и лампадку зажигала. Но Сашу даже не это поразило более всего. Изо всех сил она вглядывалась в ее лицо и как могла держалась, чтобы не задать вопрос.

– А что ж у вас закрыто? – расспрашивал Кирилл Андреевич. – Уборка?

– Переезд. Закрываемся, если угодно. – Губы у женщины дрогнули, так отчаянно она пыталась сдержат слезы. – А куда деваться, если от мужа одни долги остались? Какие уж тут цветы…

И тогда Саша не справилась с собой:

– Простите, вы – Нюра?.. Вас ведь так раньше звали? И вы знали мою матушку?

Анна Степановна бросила на нее короткий взгляд и тут же его отвела. Но, по крайней мере, слезы ее отступили.

– Так вы и правда дочка Розы, значит, – прокомментировала она. – А я вас сразу узнала, как вошли. Очень уж вы на матушку похожи.

Саша смутилась. Никто и никогда не говорил ей, что она похожа на мать. Да, матушка красавицей до последних своих дней была – а она что?

Однако не это сейчас было главным. Отгоняя лишние мысли, Саша жадно внимала каждому слову этой женщины, сошедшей со страниц маминого дневника. Верила и не верила, что это и правда она – Нюра. Горничная в доме у Глебова, дочь старого садовника и матушкина подруга.

– Очень похожи, – продолжала Анна Степановна, утирая платочком слезы и не глядя на Сашу: видимо, успела рассмотреть прежде: – кудряшки те же. Глазищи один в один. Я даже испугалась чуток, как вас увидела.

Снова она бросила взгляд на Сашу, и снова он был короткий и несмелый.

– Отчего испугались? – хмуро уточнил Кирилл Андреевич.

– А как не испугаться, ежели знаю, что с мая-месяца она покойница? Читала уж в газетах-то. Вы не думайте, я вам сочувствую, – она опять бросила взгляд на Сашу. – И Розочку-бедняжку ей-богу жалко. Туго ей в жизни пришлось, и конец – не приведи Господи… – она суетливо перекрестилась. – Только и у меня самой столько бед с тех пор приключилось, что уж ни слез, ни жалости ни к кому не осталось. Вот и сейчас, чую, не с добром вы пришли из полиции-то. Я вашего брата за версту обхожу, столько бед вы принесли и мне, и Сергею Андреевичу в тот год, когда актриса это померла…

– Валентина Журавлева – так ее звали. И она не умерла, ее убили, – зачем-то поправила Саша.

Это женщина, Нюра или Анна Степановна, и правда настрадалась. Одна смерть сына только чего стоит. И муж умер, и долги… Однако вместо сопереживания Саша чувствовала к ней лишь настороженность. Зачем матушка записала ее адрес? Выходит, ездила сюда? Неужто лишь за саженцами роз?

– После смерти этой актрисы, – продолжала Анна Степановна, – после отъезда Розы с Черной речки, все пошло наперекосяк. Полиция кажинный день дачу Сергея Андреевича обыскивала. Каждую комнату вверх дном переворачивала, каждый закуток. Никакой жизни не стало!

– А после суда Сергей Андреевич что делал?

– Этого я не знаю, – поджала губы Анна Степановна. – Я-то с экономкой за домом смотреть осталась, а он уехал. Вроде как далеко уехал, по европам катался. Лет через пять только вернулся в столицу, да и то на Черную речку носу не показывал. Оно и понятно – что ему там делать? А меж нами тогда и не было ничего, я как раз первого мужа схоронила. Так что не спрашивайте меня про дела его: что знала, давно вашему брату рассказала, полиции то бишь. Знаю лишь, что в долгах увяз, поистрепался, горькую пить начал… А когда особняк на Адмиралтейской отобрали, пришлось Сергею Андреевичу на Черную речку перебираться. Тут я его и утешила, уж как смогла. В церкви мы не венчались, но сынка, Сереженьку, любил он безумно. Души не чаял! Письма государю-императору все писал, чтоб Сереженьке фамилию свою дать. Больше-то, кроме фамилии, у Сергея Андреевича и не осталось ничего. Не пригодилась Сереженьке фамилия. И пятнадцати годков не исполнилось, как от чахотки сгорел. Уж я-то как плакала по сыночку нашему, а Сергей Андреевич и того больше… И пил не переставая, и себя не берег. Сороковин еще не справили, как он Богу душу отдал.