Бумажные души - Сунд Эрик - Страница 41

Вино сделало свое дело: Луве стало клонить в сон. Пошел следующий трек. Одинокая скрипка заиграла искаженную народную мелодию, и тут зазвонил телефон.

По голосу Лассе Луве сразу понял: что-то произошло.

– Каспар порезал себя, и довольно сильно… Он в Каролинской больнице. Я уже здесь.

Одна из самых коротких ночей в году близилась к концу; начинался самый длинный день в году. Лужайка перед гостиной Жанетт уже не казалась серо-голубой. Она стала зеленее, а желтый лишайник на каменной ограде выделялся отчетливее. Шварц вспомнил, когда в последний раз пил до восхода. Это было в Брандбергене, в компании старых друзей, на вечеринке по случаю возвращения домой. Шварцу хотелось надеяться, что “Файербол” он тогда пил в последний раз.

Жанетт так и не притронулась к вину. Спирт начал испаряться, на внутренней стороне бокала в нескольких миллиметрах над вином появилась тонкая полоска фиолетового налета. Жанетт пролистала роман Квидинга, и теперь книга лежала на столе между бокалами.

– Что скажешь? – спросила Жанетт, кивая на бутылку с остатками красного вина.

Шварц помотал головой и прикрыл ладонью пустой бокал.

– Даже не знаю, что думать.

– По-моему, – продолжила Жанетт, – очевидно, что у Лолы Юнгстранд был пунктик на Квидинге. Не знаю почему – то ли ей мерещились призраки, то ли там и правда что-то было. Но она предстает чуть ли не сталкером.

“Да кто он вообще такой, этот Пер Квидинг”, – подумал Шварц, рассматривая фотографию писателя на задней обложке.

Стильный, с живой улыбкой и очаровательно непослушной шевелюрой. По мнению многих, хорошо одет и так же хорошо изъясняется что в интервью, что в романах. Ходили слухи, что Квидинг неимоверно богат, что состояние его гораздо больше, чем он заявлял официально. При этом Квидинг производил впечатление человека без личной жизни.

Шварц взялся за телефон и погуглил Квидинга, после чего прочитал вслух куцую статью из Википедии.

“Родился 18 сентября 68 года в Евле. Работал анестезистом в наркологической клинике. После успеха дебютного романа “Дорога жизни” полностью посвятил себя писательской деятельности. С 2006-го женат на Камилле Квидинг, в девичестве Юльберг, литературном агенте…” Вот и все.

Конечно, имя Квидинга всплывало в желтой прессе и вечерних газетах, но сведения Жанетт были весьма поверхностными. Она сообщила Шварцу, что Квидинги владеют роскошной виллой на собственном островке. Время от времени пара приглашала туда журналистов – для уютных репортажей “в гостях у звезды”. Детей нет, про родственников тоже ничего не известно.

Шварц отложил книгу, и они какое-то время сидели молча. За окном просыпались птицы, начиналось июньское утро.

– Может, Лола и была параноиком, – сказала Жанетт, – но кое-что действительно странно. Сейчас я прочитаю абзац, а ты пока посмотри мой телефон.

Жанетт вызвала на экран изображение и передала телефон Шварцу.

– Это отрывок из дневников Стины, – пояснила она. – Описание картины, которая висит у нее над кроватью. Крестьянский двор под ярким солнцем.

– Ладно, – согласился Шварц и посмотрел на экран телефона. – А дальше?

Жанетт стала читать отчеркнутый Лолой абзац.

– “…амбары, сеновалы; куры что-то клюют – немного похоже на нашу деревню. Широко раскинулись поля, желтые от обильного урожая. За подворьем тянется узкий проселок. На нем тень мужчины, который ведет за руку малыша. На стене дома, из-за которой появляются тени, облупилась краска, иные доски потемнели, а желоб порос ржавчиной…” – на одном дыхании прочитала Жанет; ей пришлось сделать паузу. – “И если во дворе трава зеленая и свежая, то на обочине, куда падают тени мужчины и ребенка, она выглядит блеклой, безжизненной”.

Шварц кивнул, глядя на в телефон.

– Да, верно, – сказал он погодя. – Наверняка это та самая картина.

– И самое жуткое, что репродукция этой картины висит у Лолы в прихожей, – заметила Жанетт. Книгу она положила так, чтобы Шварцу были видны заметки, сделанные Лолой на полях.

На полях карандашом было написано “Ложная утопия”; Лола явно срисовывала кириллические буквы.

И чуть ниже: “lozhnaya utopiya/false utopia. 1989 г., автор – Надя Ушакова”.

– Ну и какое отношение картина тысяча девятьсот восемьдесят девятого года имеет к дневнику шестидесятых годов девятнадцатого века? – вопросил Шварц.

Жанетт потянулась к бокалу с вином, заглянула в него и сделала маленький глоток.

– Такие подробности… вряд ли случайное совпадение, – заметила она.

– Есть другое объяснение, – сказал Шварц. – Кристиан Бала. Знаешь такого?

– Вроде нет. – Жанетт нахмурилась.

– Польский писатель, который сел за убийство, причем совершенно по-идиотски. Описал в своем детективе подробности, которые мог знать только убийца. Это каким же нарциссом надо быть, чтобы так глупо подставиться?

Жанетт кивнула.

– Понимаю, куда ты клонишь. Интересно, но я не уверена, что это наш случай. Вызови такси, поезжай домой. Утро вечера мудренее. Увидимся на работе.

Шварц выходил под утреннее солнце с ощущением, что додумался до чего-то нового. Однако подсознательно он чувствовал, что сомнения Жанетт передались и ему.

Открывая металлическую калитку и хромая по каменным ступеням на улицу, Шварц пытался убедить себя, что сомнение – это хорошо, оно заставляет мыслить критически. В воздухе ощущались перемены, и не столько из-за приближения дождя и долгожданной прохлады, сколько из-за перемен в нем самом.

Шварц задумался над словами Жанетт о книге Квидинга. Назвать роман о том, как старая секта экспериментирует с околосмертными переживаниями, “Жизнь и смерть Стины” было просто неуважением к несчастной девушке, учитывая, что творилось с ее психикой. А вываливать на всеобщее обозрение дневники, которые явно не предназначались ни для кого, кроме возлюбленного Стины, да еще и разбавлять их собственными мыслями, было и вовсе подло. А потом взять и залить все это каким-то сентиментальными ньюэйджевскими рассуждениями о любви.

Сволочь какая.

Зато свою частную жизнь Квидинг оберегает изо всех сил.

– Вампир, – проворчал Шварц, глядя на подъезжающее такси.

Как странно, что северное сияние полыхает так рано осенью и так далеко на юге, на равнинах Вестергётланда. Но зеленые волны пробежали по небу, рассыпались крупными искрами, словно в угасающем костре, и вскоре лес снова погрузился в вечернюю тьму.

Стина смотрела на равнину и представляла себе, что смогла бы увидеть, умей она летать. О, увиденное сильно отличалось бы от ее Емтланда. На сенокосных угодьях, на ровных полях ржи и овса плоские возвышенности рисовались бы в лунном свете широкими шапками. Стина увидела бы тени спящих животных, некоторые стоят в странных позах – коровы, лошади. А если бы Стина полетела дальше на запад, то увидела бы город с огромным портом, самый большим в Скандинавии, а в порту – почтовый пароход, похожий на пароходы в стокгольмском порту.

До Гётеборга оставалось всего несколько дней пути, но Стина не знала, доберется ли туда. Было холодно, особенно по ночам, неровную проселочную дорогу усыпали камни, башмаки порвались, онемевшие ступни все в ссадинах. Вдали, на равнине, виднелся в лунном свете курган Стура Рёр; где-то поблизости должно быть озеро под названием Эстен. Может быть, там Стину ждут ночлег в безопасном месте и пресная вода.

Стина свернула на тропинку, ведущую к кургану. Язычники воздвигли эту груду камней давным-давно, задолго до того, как Швеция перешла под покровительство Господа. Люди верили, что под этими камнями покоятся могущественные хёвдинги, похороненные не по-христиански и оттого злые, как нечистые духи.

Но Стина уже не боялась призраков. Она присела на один из валунов, окружавших нагромождение камней, и принялась вынимать из ранок на ногах мелкие камешки, твердя про себя умиротворяющие слова из Послания к Титу: “Для чистых все чисто, а для оскверненных и неверных нет ничего чистого, но осквернены и ум их и совесть”.