И уйти в закат (СИ) - Мусаниф Сергей Сергеевич - Страница 47

— Добро пожаловать в мою скромную обитель, сестра, — торжественно сказал он.

Я подумала, что теперь, для полноты образа, он должен предложить мне поужинать вместе с ним чем бог послал, но он не стал.

Степенно опираясь на трость и прихрамывая, он прошел через всю комнату от двери, сел во главе стола, взял со стола салфетку, развернул ее и положил себе на колени.

Сам стол был такого размера, что за ним можно было бы накормить футбольную команду вместе с запасными, тренером и массажистами, но сервировали его только на две персоны. Питерсу накрыли во главе стола, мне — по правую руку от него.

Мы с Кайлом пришли заранее, но за стол моего телохранителя-тюремщика никто не позвал. Мордоворот прислонился к стене за моей спиной и сунул руки в просторные карманы своего комбинезона.

За столом прислуживала пожилая женщина в таких же белых одеждах, как и у меня (но без вериг), и я решила, что ничего не буду говорить в ее присутствии, чтобы не разрушать легенду. А если она будет тут все время, то вообще ничего не буду говорить, и пусть Джеремайя выкручивается, как хочет.

Комната была просторная, но довольно обычная. Деревянные стены, деревянная мебель, камин, который в такую теплую погоду не требовалось топить. Не было в ней той роскоши, которую ожидаешь увидеть в доме главы тоталитарного культа. Но и признаки показной скромности тоже отсутствовали: еда была вполне обычная, не хлеб с водой, и еды было много. Для двоих — уж точно. Индейка, печеная картошка, свежеиспеченный хлеб, несколько салатов. Вместо воды — яблочный сидр. Наверное, кукурузный самогон, который в этом штате должны гнать цистернами, он несовершеннолетней предложить не решился… А, ну да…

Женщина в белом поставила на стол последний салат — вот он точно на девяносто процентов состоял из кукурузы — и удалилась.

— Раздели же со мной трапезу, сестра Роберта, — сказал Джеремайя. — Преломи со мной хлеб.

— Мучное вредно для фигуры.

— Едва ли твоей фигуре можно повредить одним кусочком, — сказал Джеремайя. — Впрочем, я не настаиваю.

Он взял нож и принялся разделывать индейку. Первый ломоть галантно положил на мою тарелку, второй взял себе. Но на этом его джентльменские манеры закончились, он жестом предложил, чтобы я угостила себя сама, и принялся за еду.

Может быть, все дело в том, что для других блюд мне не потребовалось бы брать в руки нож. Или просто не требовались две руки.

И еще я заметила, что молиться перед едой он не стал.

— У вас тут есть какое-нибудь правило относительно того, что нельзя разговаривать за едой, или, допустим, разговаривать можно, но только на какие-нибудь отвлеченные темы, а обсуждать что-нибудь важное следует исключительно за десертом и сигарами? — поинтересовалась я.

— О, нет ничего подобного, сестра, — сказал он. — Не вижу смысла связывать себя обширным сводом правил. Более того, я и пригласил тебя на ужин, чтобы мы могли поговорить.

Наверное, чем глубже зарыт тоталитарный слой культа, тем чудовищнее будет тот момент, когда я узнаю, как на самом деле обстоят дела. Для неподготовленного человека страшная правда страшна именно своей внезапностью, но я-то уже знаю, что тут не все чисто. Просто любопытно было, когда из него полезет вся эта кровожадность и диктаторские замашки.

Я налила себе сидра и сделала глоток. Он был не так уж плох, наверное. Если бы не был теплым.

— Сидр теплый, — пожаловалась я.

— Наверное, его поставили на стол сильно заранее, — сказал Питерс. — Но это не беда. Да станет сидр в твоем стакане холодным, сестра.

И сидр стал холодным. Я взяла стакан, ощутила его холод пальцами, услышала, как в нем, стукаясь, звенят кристаллики льда.

Холодным напиток был действительно получше.

— Хороший фокус.

— Это не фокус, сестра, — сказал он. — Для меня это легко. Так же легко, например, как и это… Да обратится сидр в твоем стакане в воду.

И жидкость мгновенно стала прозрачной. Но холодной быть не перестала.

Я сделала глоток. И в самом деле, вода. Похоже даже, что минеральная.

— Верни сидр, пожалуйста, — сказала я. — Если тебе не сложно.

— Совсем несложно, — сказал он. — Да станет вода в твоем стакане сидром.

И стал сидр. Правда, он опять был теплым, может быть, энергия от перехода выделилась. Или он почувствовал свою общность с напитком, оставшимся в бутылке. Или было еще какое-нибудь псевдо рациональное объяснение этому чуду.

Но говорить об этом Питерсу я не стала.

— Как ты это делаешь, брат?

— Это легко, сестра, — сказал он. — Ведь мне помогает вера.

— Кстати, об этом я и хотела поговорить, — сказала я. — Я провела здесь уже почти сутки, вы живете общиной, несколько раз в день включаются громкоговорители, и люди слушают твои проповеди, и я их тоже послушала, но так и не поняла, во что именно вы верите.

— А что же ты поняла, сестра? — улыбнулся он. — Что именно ты услышала?

— Про то, что надо верить, что вера поможет пережить любые трудности и прочую стандартную байду за все хорошее и против всего плохого, — сказала я.

— В общине живут люди, которые прошли посвящение и приняли веру, сестра, — сказал он. — Когда человек впустил веру в свое сердце, нет нужды постоянно напоминать ему об объекте веры.

— Может быть, тогда и проповеди читать не стоит? — поинтересовалась я.

— Проповедь напоминает человеку, что он не один, — сказал Джеремайя Питерс. — Проповедь — это цемент, который склеивает камни нашей общины в единый монолит.

— Ну, я не проходила посвящение, так что можно мне просто на словах рассказать? Во что вы верите? В Ктулху? В Летающего Кукурузного Монстра? Кого все эти люди должны поминать в своих молитвах на ночь, кто присылает им покой, утешение и вот это вот все?

Питерс отложил вилку и нож и торжественно скрестил руки на груди.

— Они должны поминать меня, ибо именно я дарую им покой, утешение и вот это вот все, сестра, — сказал он. — Ибо я — бог.

Он умудрился сохранить серьезное выражение лица, но я все равно чувствовала, что меня разыгрывают, и обернулась, чтобы посмотреть на Кайла.

Тот вынул руки из карманов, и на лице его тоже не было и тени улыбки.

— Нет бога, кроме Джеремайи Питерса, — сказал он. — И Джеремайя Питерс — сам себе пророк.

Либо они не шутили, либо за актерскую игру обоим можно было вручать Оскара, Золотой Глобус и Золотую Малину в придачу, чисто для комплекта.

Я бы не смогла про себя такое заявить и не рассмеяться в процессе.

Вообще, когда человек говорит о себе и своей миссии… Даже не так. Когда человек говорит о себе и своей Миссии, и относится к этому слишком серьезно, это первый признак, что от него стоит держаться подальше. Потому что фанатик может принести в жертву своей идее все, включая и окружающих его людей. А уж когда человек объявляет себя богом, это апофеоз, последняя ступень фанатизма, это значит, что отныне никаких моральных ограничений для него нет, потому что он считает, что стоит выше всех, и общие правила на него не распространяются.

— А, поняла, — догадалась я. — Это, наверное, в том плане, что бог везде, в каждом человеке есть частичка божественности, и нужно просто настроиться на нужную волну, чтобы раскрыть весь свой потенциал…

— Нет, — сказал Джеремайя. — Люди — это просто люди. Они — моя паства, а я — их пастырь. Я — бог.

Либо бог, либо псих. Что-то, вероятно, мой житейский опыт или чутье бывалого копа, настаивали на втором варианте. Но он мог творить чудеса. Обратил сидр в воду, а потом воду обратно в сидр.

Этого, конечно, мало, чтобы считаться полноценным божеством, но ведь было и другое. Все эти чудесные исцеления и… Интересно, если меня похитили по его приказу, можно ли считать, что это было божественное похищение?

— Вижу, что тебе трудно принять это знание, сестра, — сказал он.

Но на меня его сила не действует…

— Ладно, — сказала я. — Допустим. Ты — бог, все вокруг — просто люди. А я?