Театр тающих теней. Конец эпохи - Афанасьева Елена - Страница 33

Мокрое платье. Мокрое белье. Мокрые чулки. Мокрые волосы на холодном ноябрьском ветру. Накинутое Олюшкой на плечи пальто не помогает.

И страшная мысль: вдруг Николай прав? Вместо того чтобы спасать дочек, она кинулась в воду за трупом волка! Дочек в безопасное место не увезла. И если теперь, перемерзнув в ледяной воде, заболеет сама, то что будет с дочками? Что станет с девочками, одна из которых больна, а другая и свое пальтецо скинула, чтобы согреть мать. Так и стоят они обе почти раздетые на этом пронизывающем ветру.

Положила мокрый труп Антипки на землю. Отжала выбившиеся и намокшие волосы, вытерла о подол сухого пальто руки. Принялась укутывать Иришку. И успокаивать дрожащую от страха Олюшку.

– Сейчас обсохнем, и станем собираться домой.

Где обсохнем? На чем домой добираться? Не знает.

Знает одно: оставить в воде трупы Саввы и Антипа и уплыть с человеком, который их застрелил, она не могла. Не могла. И всё. Савву похоронить ей не дадут. Пулеметы вдоль пристани и солдаты с винтовками – пока плыла, не сводили с нее прицела. Спасибо, не выстрелили. И не арестовали. Пока.

Похоронить Савву невозможно. Даже не дали ближе к нему подплыть, руку на труп положить. Только коснулась волка, хотела подплыть к Савве, раздался окрик:

– Назад! Стрелять буду.

Пришлось повернуть.

Выстрелил бы этот совсем юный мальчишка, быть может, ровесник Саввы, она не знает. Но знает, что в мире, где Николай Константиниди расстрелял Савву, того Савву, с которым он столько раз сидел за одним столом, играл в шарады, спорил и пел, в мире, где друг семьи, которого она три месяца считала своей главной защитой и опорой, расстрелял мальчика, только потому, что другие могли подумать, что он, офицер добровольческой армии, покрывает врага, в мире, где любящий в детстве всех живых существ Николенька убил и кинувшегося на защиту Саввы волчонка Антипку, в этом мире может случиться всё. И почему бы в этом мире совсем молоденькому солдатику в незнакомую ему дамочку, плывущую за телом расстрелянного врага, не выстрелить? Или в ее дочек?

Мир перевернулся.

Полгода назад ей казалось: еще немного, придут свои, выгонят красных извергов и всё будет как всегда.

Извергов выгнали. И сами извергами стали. С диктатурой. Расстрелом Марфуши. И Саввы. И волка. Ждать больше нечего. Нет красных. Но и своих теперь нет. Нигде нет своих.

Сторожевой корабль, на котором они должны были плыть обратно в свою хорошую жизнь, скрылся из вида. Да и есть ли она, прежняя хорошая жизнь? Есть ли она теперь хоть где-то?

Застывают на холодном ветру на этой балаклавской пристани – она мокрая, Ирочка больная, Олюшка перепуганная насмерть, и труп волка. Тоже мокрый. Ей одной не дотащить выброшенные из авто два их саквояжа и мертвого Антипа Второго. Олюшке не донести Иринку. Застынут насмерть. Переждать, обсохнуть негде. Военный порт для них не место. Не пустит их в здание никто. И уехать обратно в имение никто не поможет. Анна не знает, что теперь делать. Только знает, что сделала всё правильно – уплыть с Николаем они не могли. Но толку-то от этого знания. Когда нужно немедленно убираться с территории военного порта. И некому им помочь.

Бредут к выходу с пристани. За ними закрываются ворота. И всё. Пустая дорога и ветер.

Пешком до верхней дороги им не дойти. И даже на дороге, дойди они каким-то чудом до нее, вряд ли найдется возчик или шофер, готовый довезти их до имения.

И оставаться здесь за воротами – только злить охранников и сторожевых на вышках, не ровен час, могут выстрелить.

Кажется, всё совершенно безнадежно и выхода нет.

Но…

В быстро опускающихся сумерках из-за поворота вдруг появляется реквизированное материнское авто. С выключенными фарами. Подъезжает ближе. Отправленный в Севастополь Никодим забыл что-то на пристани?

– Быстрее, барышня! Грузитесь быстрее! Не сносить мне головы, если заметят!

Никодим вернулся за ними!

Никодим!

Сбежавший вместе с авто с ялтинской пристани, разграбивший или позволивший тогда в апреле разграбить весь их багаж и больше не появившийся в имении, видевший всё случившееся, теперь Никодим вернулся за ними. Несмотря на грозный окрик Константиниди и приказ немедленно ехать в штаб флота

В нарушение приказа своего командира Никодим вернулся. За что в условиях военного времени может попасть под трибунал. Но он вернулся. За мокрой «барышней» с двумя дочками, двумя саквояжами и мертвым волком. И теперь, рискуя собой, везет их домой.

Антипа Второго хоронят на следующий день. На том же ее любимом обрыве. Крымская земля неподатлива. Могилу даже для истощавшего волка киркой, лопатой она долбит почти целый день. Разгребает землю руками, разбивая нежные некогда пальцы в кровь. И некому помочь. Саввы, вместе с которым тащили до этого обрыва и сбрасывали с него труп матроса, больше нет. И могилы его нет. Но должна быть хотя бы могила Антипа. Одна на двоих.

Только на закате выдолбила у самого обрыва достаточно места, чтобы положить туда двухгодовалого волка.

Сходила за Олюшкой, но пришлось взять с собой девочек двоих. Температура у Иришки спала, и она ни в какую не хотела мать и сестру отпускать. Привела девочек на обрыв. Двумя руками обняла волчье тело, начавшее уже за месяц в воде разлагаться. Поцеловала в целую еще пасть, столько раз спасшую их за эти два года. Положила в могилу. Принялась засыпать сухой землей и закладывать вынутыми с этого места камнями. Девочки принялись помогать, вместе с ней рыдая.

Лишенная возможности оплакать мальчика, Анна знает, что должна оплакать волка. Оплакать всё, что теперь хоронит вместе с Антипом. И с не преданным земле Саввой. Не дорисовавшем свои рисунки, не доловившем своих бабочек, не сделавшим столько открытий, сколько он со своим странным даром сделать бы мог.

– Покойся с миром, мальчик! Покойся с миром, если он только возможен в это немирное время. Покойся с миром, Антип Второй, столько раз нас спасший!

Через три недели, 14 декабря, газеты публикуют указ Деникина, в котором даруется «прощение с восстановлением во всех правах, не исключая и права на чин и звание, заслуженные в старой русской армии, тем лицам, служившим в Красной армии и советских учреждениях, а также способствовавшим и благоприятствовавшим деятельности советской власти и ее войскам, которые отбывают наказание».

Выйди этот указ правительства Деникина раньше, Савва был бы жив. И Антип Второй был бы жив.

Волчонка Анне отчего-то было едва ли не жальче, чем людей. Волчонка, который не виноват в той жестокости, которая присуща людям.

«Крымский вестник» с указом Деникина она разрывает на несколько бумажек. Находит оставшийся от мужа табак, неумело скручивает самокрутку. Впервые в жизни закуривает.

Начинает кашлять так, что едва удерживается на ногах, но продолжает затягиваться и затягиваться, пока от головокружения не опускается на ступеньки, ведущие от террасы к морю. И некому больше ткнуться мордой в ее мокрое от слез лицо…

Год прошел как не бывало.

Жизнь вынужденно возвращается в обычное русло. Остаются еще деньги, присланные матерью «на дорогу», остаются какие-то запасы продуктов, работают лавки и магазины. Говорят, в Севастополе и синематограф работает, но Анне не до кино.

Когда возвращались из Балаклавы, снова казалось, что всё ненадолго. Напишет матери, мать найдет новую оказию, не один же Константиниди в деникинской армии, и не один корабль отплывает в сторону Лазурного побережья.

Написала, ожидая ответа через неделю-другую. Но недели идут, а ответа нет. Письма от матери и мужа больше не приходят.

Анна пишет им по прежнему адресу в Ниццу, ответа нет. И она не может понять: даже если они уехали из Ниццы, то почему не прислали новый адрес? Они же встретили Николая, поняли, что она не приехала, но почему перестали писать? Или Николай наговорил гадостей про нее? Сказал, что Анны с девочками нет в живых, как Саввы? Неужели этот человек способен лишить ее последней связи с родными?