Красные ворота - Кондратьев Вячеслав Леонидович - Страница 67

„За ваши успехи и здоровье, девушки! Молодцы!“ — поднял он тост. А у нас такая радость, что и произнести ничего не можем. Раскраснелись, смущаемся. Ведь сам комдив за нами ухаживает и слова хорошие говорит. Тут вошла в избу военврач — „Разрешите, товарищ генерал?“ А он: „Я занят, товарищ военврач. Зайдите позже“. Военврачиха удивилась, посмотрела на нас — двух девчонок в халатиках стираных — и ничего понять не может — что за прием такой генерал устроил?

Тут полковник Петров, как бы поняв ее недоумение, сказал: „Эти девчата дивизию нашу спасли“.

Вот в тот вечер как-то по-особому поняли мы, что значим, что, выходит, действительно наши походы в тыл врага такую вот пользу могут принести. И ничего стало не страшно. Поскорей бы выздороветь и опять туда, через линию фронта. Ах, если бы почаще вот так нас благодарили, мы бы не то сделали, такие силы в себе почувствовали.

Ну вот на этом приятном происшествии я и кончаю свое письмо. Отпишите мне, Алексей, как живете, что делаете? Не забуду я, как отнеслись вы ко мне по-хорошему. Это так согрело душу, а то ведь сейчас мужики с нами по-простому, без всяких там предисловий. Особенно наши, местные, не знают же, какие пути-дорожки нам довелись…»

Коншин прочел письмо и положил в папку, на которой написал: «Асины письма». Он и сам не знал, почему так сделал, почему захотелось ему сохранить их. Может, сидело где-то понимание, что хоть и близка для них война, что кажется, навсегда останется в памяти, но все же такие письма бросать нельзя.

В один из вечеров нежданно-негаданно ввалился к Коншину Колюня Крохин и, как всегда, с таинственным видом прошептал:

— Леха, дело есть, — и выставил на стол четвертинку. — Это только для разговора, — кивнул на бутылку. — Потом еще сообразим.

— Какое же дело? Если «Эрику» продавать, то не буду я.

— Какая к черту «Эрика»! Понимаешь, когда я пенсию инвалидную оформлял, справку с последнего места работы достать не сумел, а у меня там зарплата была семьсот пятьдесят… Так вот раздобыл я бланк со штампом, нужна печать гербовая.

— А я здесь при чем? — спросил Коншин, не понимая.

Ты же художник! Тебе это плюнуть. Ловкость рук и никакого мошенства! В случае чего, сам знаешь. Колька Крохин не продаст. А у меня пенсия тогда на полтораста рубликов больше будет. Причем законная, какая и должна быть. Я ведь тут не мухлюю. Я учреждения, где работал, разыскать не могу. Нет его уже. Понимаешь? И никто ни хрена не знает. Ну?

— Не знаю, Николай… Я же даже не пробовал никогда.

— Я тебе все разъясню. Пара пустяков!

И Крохин объяснил, что надо на листке ватмана сделать зеркальное изображение печати лиловыми чернилами, в середине герб, а по краям название учреждения. Причем необязательно все четко делать. Четко надо герб, да несколько слов. Ну а потом послюнявить бумажку, на которую печать ставить, прижать, и все дела!

— Я тебе пять сотен заплачу за это, — закончил Крохин.

— Денег я не возьму.

— Ну, в ресторан тогда смотаем. Или дома выпивку хорошую сообразим. Давай садись. Сейчас и попробуем… — увидя колебания Коншина, добавил: — Я тебе честно говорю, обмана тут нет. Я семь с половиной сотен получал. Взаправду. Так что пенсия будет законная, какая положена. Ты мне веришь, что не вру?

— Верю.

— Я неправды не говорю. Разве замечал, чтобы я когда хоть где лжу пустил? Не было такого!

Для Коншина с его твердой, натренированной рукой действительно было это парой пустяков.

— Теперь я сам, — сказал Крохин и, выпятив нижнюю губу, начал священнодействовать: послюнявил бумажку со штампом, приложил ватман, нажал, но не по всей поверхности, а с одной стороны, отнял и удовлетворенно вздохнул: — Видал? Чисто, как в аптеке.

Коншин и сам был удивлен — печать выглядела всамделишной.

— Есть у тебя закусить-то что? — спросил Крохин, раскупоривая четвертинку…

Закусить нашлось. Но пил Колюня один, Коншин отказался — работать нужно.

Коншин подумал, что Асино письмо может быть интересно Марку, к которому ему давно хотелось зайти поговорить, но без предлога, зная, что тот много работает, казалось неудобным, а тут письмо от человека с такой же примерно судьбой.

Пришел он к нему домой, а не в мастерскую… Марк валялся на диване и что-то читал из дореволюционного, судя по переплету. Таких старых книг у него была уйма. Он нехотя поднялся.

— Проходи, садись, — пододвинул стул.

Коншин сел, достал письмо и сказал, что случайно познакомился с одной девушкой, бывшей разведчицей, попавшей потом в плен, а если Марку интересно, то он может прочесть ему. Марк довольно безразлично согласился, и Коншин прочел ему Асино письмо.

— Ну и что ты по этому поводу думаешь? — спросил Марк.

— Думаю, что все же несправедливо относиться так к бывшим в плену.

— Что еще? — уронил Марк, закуривая.

— Ну, что тебе сказать? Всякие возникли мысли. И жалко девчонку.

— Негусто, — усмехнулся Марк.

— А что еще я должен был?

— Понятно, что вы были наивными младенцами и перед войной, и в войну, но, мне кажется, сейчас-то уже пора начать думать всерьез.

— О чем, Марк?

— О жизни, разумеется, — Марк опять усмехнулся. — Ты привык, конечно, ходить в строю и в ногу, но пора, милый, из строя выходить. В строю маршировать хорошо, но воевали-то мы без строя, а в рукопашной, сам знаешь, каждый сам соображал. Понимаешь?

— Не очень, Марк.

— Художник должен всегда идти не в ногу и всегда хотя бы чуть впереди строя. Теперь дошло?

— Выходит, ты индивидуалист, Марк?

— Ну вот, — рассмеялся он, — мыслим штампиками, ярлычки приделываем. Расчудесно.

— Но ведь есть эпохи, когда художник обязан «наступать на горло собственной песне», если он гражданин. Поступиться своим личным, своей индивидуальностью.

— Это тебе Михаил Михайлович наговорил? Чушь это. Общество состоит из индивидуумов, а не из «винтиков», и чем богаче, ярче, талантливей каждая индивидуальность, тем богаче и само общество.

— Я тоже, наверно, был индивидуалистом, но вот перед войной пришлось произвести кой-какую внутреннюю работу и избавиться от этого.

— Ты этим занимался? — с интересом спросил Марк.

— Да. И в общем-то с успехом, — улыбнулся он.

— Не очень-то радостный успех, на мой взгляд.

— Может быть. Но воевать мне было легко. Как все, так и я.

— Но сейчас не война, Алексей. Пора становиться самим собой, заиметь свое собственное мировоззрение, надо думать. Или для тебя все ясно?

— Не все… Правда, я стараюсь, не очень-то сосредоточиваться на этом.

— А вот это напрасно. Хочешь прожить идиотом? Они не так-то нужны обществу.

— Марк, наверное, ты больше меня знаешь и больше понимаешь. Так поделись.

— Нет, сэр, человек должен все сам. Иначе можно превратиться в жвачное создание, жевать и пережевывать то, что положили тебе в кормушку. Но могу тебе посоветовать одно: надо знать историю своей страны и разобраться в ней по-настоящему. И не только по «Краткому курсу», между прочим.

Коншин немного опешил от такого, но потом спросил:

— Ты разобрался?

— Не очень, но стараюсь, — Марк поднялся, подошел к книжному шкафу. — Могу дать тебе Карамзина «Историю государства Российского».

— Но это такое старье! — воскликнул Коншин.

— Не все «старье», как вы изволили выразиться, плохо. Почитай, — и он взял с полки большой, в твердом переплете том.

Коншин взял, полистал не очень-то почтительно и сказал, что возьмет книгу, а потом спросил немного натянуто:

— А чем, по-твоему, плох «Краткий курс»?

— Я этого не говорил, Коншин, — холодно ответил Марк, — можно прожить, ни о чем не задумываясь и принимая все как данность, это легче, но это не путь художника. Да и не только художника, но и человека вообще. Понимаешь?

— Понимаю. Но на меня так много навалилось всякого, разобраться бы в этом, — вздохнул Коншин.

— Если запутался в бабах, то уволь, в этом я ничего не понимаю, — грубовато сказал Марк с брезгливой миной.