Красные ворота - Кондратьев Вячеслав Леонидович - Страница 32

— Мне Леву, — сказал он.

— Его нет. А вы кто? — спросила она, разглядывая Володьку.

— Школьный товарищ…

— А, школьный… Не знаете, наверно, ничего?

— Слыхал, что уволили его из армии.

— Да… А из-за чего, знаете?

— Нет.

— Может, говорил он вам про… — она замялась.

— Нет, не говорил, — быстро сказал Володька.

— Ладно, чего скрывать? У меня с ним все кончено. Из-за этой… все и получилось, а сейчас, когда его уволили и стал он никем, бросила его, в свою Молдавию укатила. Где он сейчас пропадает, не знаю. Пьет. Страшно пьет. Родители в таком горе, замучилась с ними… Ну вот, все вам выложила, чтоб знали, каков ваш школьный приятель, — добавила она с болью и злобой.

~~~

Несколько раз звонила Надюха, приглашала к себе. Володька отнекивался, но все же пошел — обидится. Встреченный по дороге Егорыч шепнул, что переживает она очень, прикладываться стала частенько.

И верно, не успел Володька зайти в комнату и поздороваться, как небрежно одетая Надюха вытащила из буфета пиво и закуску.

— Не побрезгуешь? Садись тогда… — сказала вяло и как-то без выражения. — Неужто занятый такой стал, что и зайти не можешь? Ведь в институте еще не начал заниматься.

— Не начал, но читаю, кое-что вспомнить надо, — он и вправду стал много читать.

— Понимаю. Без интереса тебе ко мне хаживать, о чем с заводской бабой говорить?

— Что ты, Надюха? Я тебе за многое благодарен. Я почти ни с кем сейчас не встречаюсь. Надо как-то собраться перед институтом. — Помолчав немного, спросил: — Пишет Гошка-то мой?

— Пишет, — равнодушно сказала она. — Да что толку? Боюсь, он своих дружков там встретит и по новой пойдет. Не пойму я этого суда — за такую пустяковину, а человек опять по кривой может. Я на него надежд не возлагаю, видать, отрезанный он ломоть… Тоскливо мне, лейтенантик, жить… Тоскливо…

Пива Володьке не хотелось, но и обидеть Надюху было нельзя, пригубил немного. Она же, выпив, уставилась глазами в одну точку и затянула какую-то тягучую песню, которую вошедший Егорыч начал подтягивать.

Володька сидел, подперев рукой голову… Старинные русские песни возвращали его всегда в долгие эшелонные дороги, где пели их солдаты заунывными голосами, выхлестывая из души предсмертную тоску, сжимавшую горло, как в те страшные минуты перед атакой, когда нету уже пути назад, а впереди малюсенький отрезок жизни длиною всего-то в поле, расстилающееся перед ним. Сколько же лет будет томить это? Сколько еще просыпаться ему в холодном поту после военных снов?

— Хватит, ребятки, — не выдержал наконец он. — Такую тоску нагнали.

— А ты без тоски прожить хочешь? — усмехнулась Надюха. — Нет, лейтенантик, нам с Егорычем радоваться неотчего. Вот и облегчаем душу… Ладно, кончим. Верно, дядя Коля? А то как бы Володька у нас от тоски не помер. Давай веселую!

Егорыч веселую не захотел, поговорим лучше. Но разговор что-то не пошел, и Володька, посидев еще недолго, стал прощаться. Как ни отказывался он, но всучила ему Надюха полбуханки хлеба и банку консервов.

— Не ломайся, лейтенантик. От чистого сердца я, да и не обедняла пока хлебушком, а тебе небось не хватает.

Володьке, разумеется, не хватало — у матери карточка служащая, у него рабочая, Р-4, скудновато было, а в конце месяца случались дни и действительно пустоватые: жидкий чай без сахара да хлеб.

~~~

— Деньги есть? — услышал Володька резкий командный голос за своей спиной.

Он обернулся. На него смотрел Тальянцев, весь какой-то почерневший, подергивающийся, в мятом, измазанном чем-то штатском костюме.

— Ни рубля, — пошарив в кармане, ответил Володька.

— Достань, — так же резко, без просьбы бросил Левка, добавив уже тише: — Видишь, какой я?

— Вижу. Дай подумать, — сказал Володька, хотя думать было вроде нечего: у матери денег нет, Майка на работе. Но вспыхнуло вдруг. — Пойдем.

— Куда?

— На Сретенку.

— Пошли.

Они повернули назад. Володька вел Левку на Сретенку, к Толику, который отпустит, конечно, стаканчик в долг. Проходя мимо гастронома, бывшего торгсина, он, чтобы разрядить тяжелое молчание, сказал:

— Помнишь, мальчишками на французские булки через витрину любовались, слюну пускали?

— Да… — хмуро буркнул Тальянцев.

Они вошли в пивную, Володька остановился, ища глазами Толика, но того нигде не было. Вот черт возьми! Он подошел к стойке и спросил у буфетчицы, где Толя. Та усмехнулась:

— Нет твоего Толика.

— Как нет? Перевели куда?

— Перевели на… Таганку. Подойди ближе, — перешла она на шепот. — Зарвался твой дружок. Он, кобель, со всеми бабами, директорами продмагов, крутил, ну они ему карточную водку и сплавляли, а барыш пополам. Хорошо, не знала я про его штучки, а то бы и меня загребли. Не знаю уж, выкрутится твой Толик или нет.

Володька отошел от стойки… Погорел, значит, Лявин. Что же с Левкой делать? Он обвел шалман глазами, знакомых не видно. А кое-кто из завсегдатаев-фронтовиков должны были ему еще с тех пор, когда он сюда частенько заглядывал. Но как назло — никого. Что же придумать? Буфетчица в долг не даст. Не такая баба…

Решение пришло неожиданно, когда наткнулся взглядом на здоровенного мужика в засаленном пиджаке. Подошел к его столику.

— Погнуться не хочешь? — выставил Володька левую руку. — На сто пятьдесят и кружку пива?

Тот поглядел на Володьку и презрительно фыркнул:

— Пацан ты… Хочешь, я сейчас тебя на вытянутых руках из этого шалмана вынесу? Щенок, а еще гнуться!

Мужику было за тридцать, и Володька чуял, что тот вполне может это сделать, но при перегибании рук сноровка нужна, техника.

— Чего ж тогда боишься? Давай, — подзадорил Володька.

— Я боюсь? — выкатил тот глаза и засмеялся. — Грабить тебя не хочу.

— Слабак ты, — кинул небрежно Володька, цепляя мужика на последнюю наживку.

— Дурачок, я же кузнецом работаю. Деньги-то есть?

— Есть, — как можно тверже ответил, глядя прямо в глаза кузнецу.

— Готовь монету.

Володька знал, что, если проиграет, мордобой неизбежен, и уж метелить его этот кузнец будет по-настоящему. Да и Левку, который стоял рядом, еще больше почерневший.

Кузнец выставил руку с большой, тяжелой кистью, грязноватой от въевшегося в кожу металла, и проворчал:

— Ну, валяй, гни.

Володькина, тоже немаленькая, кисть утонула в лапе кузнеца, который сразу же начал сжимать Володькину, стараясь придавить до боли. Володька тоже сжал свою кисть и, почувствовав, что здесь они на равных, немного успокоился. Пока тот сжимал ему кисть, Володька резко нажал всем предплечьем неожиданно для кузнеца, и рука у того поддалась чуть вправо, но он быстро выправил положение. Руки обоих стояли ровно. И тут кузнец начал давить… Володька держался с большим трудом, изо всех сил, понимая, что стоит только уступить несколько градусов и — хана. Так прошло минут пять. Лица у обоих покраснели и покрылись потом. Оба тяжело дышали. Теперь кто быстрее устанет. Прошло еще две-три минуты, напор руки кузнеца чуть ослаб, и Володька мог держать его руку, не напрягая всех сил, тем самым давая себе отдых. Но кузнец, перестав жать, тоже давал руке отдохнуть. Теперь нужен, наверно, рывок, подумал Володька и резко нажал. Рука кузнеца опять немного поддалась вправо… Надо жать, жать! Но давил Володька уже из последних сил, понимая, что если не перегнет сейчас, то уже не выправится, но эти чуть-чуть Володька не смог… Рука кузнеца пошла влево, и опять они были на равных, но потом… Потом медленно, но верно Володькина рука пошла вниз, пока не легла на стол.

— А ты силен, парень… — отдышавшись, сказал кузнец. — Давай отвечай. Иди за водкой.

Володька молчал, тоже тяжело дыша…

— Понятно… На шермачка хотел взять? Знаешь, что за это? — с угрозой сказал кузнец.

— Знаю, — коротко бросил Володька. — Бей.

— Это успеется… Знать хочу, зачем на понт шел?

— Другу, — кивнул Володька на отошедшего от столика Тальянцева. — Видишь, плохо ему.