Он почти изменил мiр (Acting president) (СИ) - Марков-Бабкин Владимир - Страница 22

«У Нью-Йорка глаз вставнойСмотрит им Гудзону в спинуОн качает бородойНа уме скопивши тину.Стал Нью-Йорк мне младшим братомМы играем часто в мячВ небоскреб аэростатомБез уловок и отдач.»

Сидевшие за столиком одобрительно зааплодировали. За другими столиками стали оборачиваться на единственное знакомое им слово. Энель постарался уловить как эту реакцию. Ему ещё не раз может случиться «не понимать» соотечественников.

— Давид! Ты Силен! — долговязый сосед блондина попытался приобнять еврея. Но вышло это неуклюже, похоже в чашках на столе был не только кофе.

— Вижу вжился ты в здешнюю жизнь. А по мне так здесь полно мрази, — вставил блондин.

— Вот напишешь этим буржуям на английской — будешь свой, — продолжил он.

— Не уходи! Ответь, как поэт! Самому то об Америке слабо написать? — не унимался Давид.

— Да, как с листа! —

Сергей неловко встал. Энель теперь смог его рассмотреть. Кажется, это был Есенин. Публиковали здесь его портрет в статьях о приезде русской думской делегации.

В считанные секунды лицо его просветлело, глаза зажглись, тело подобралось. Уверено и размеренно Сергей начал:

« Дело, друзья, не в этом. Мой рассказ вскрывает секрет.Можно сказать перед светом,Что в Америке золота нет.Там есть соль,Там есть нефть и уголь,И железной много руды.Кладоискателей вьюгаЗамела золотые следы.Калифорния — это мечта

Всех пропойц и неумных бродяг.

Тот, кто глуп или мыслить устал,

Прозябает в ее краях…»

Собравшиеся умолкли, и даже не понимающие слов слушали зачаровано.

«…Вместо наших глухих раздолий

Там, на каждой почти полосе,

Перерезано рельсами поле

С цепью каменных рек шоссе.

И по каменным рекам без пыли,

И по рельсам без стона шпал

И экспрессы, и автомобили

От разбега в бензинном мыле

Мчат, секундой считая доллар.

Места нет здесь мечтам и химерам,

Отшумела тех лет пора.

Все курьеры, курьеры, курьеры,

Маклера, маклера, маклера…

От еврея и до китайца,

Проходимец и джентльмен –

Все в единой графе считаются

Одинаково — бизнесмен.

Знакомые слова встряхнули публику. Впрочем, где -то за дальним столиком пытались переводить. Весьма вольно, но по смыслу, и среди аборигенов стали появляться и осознано восторженные понимающие. Энель краем глаза смотрел и за ними и старался как остальные внимающие удивлённо приоткрывать рот.

«…На цилиндры, шапо и кепи

Дождик акций свистит и льет.

Вот где вам мировые цепи,

Вот где вам мировое жулье.

Если хочешь здесь душу выржать,

То сочтут: или глуп, или пьян.

Вот она — Мировая Биржа!

Вот они — подлецы всех стран.

Эти люди — гнилая рыба.

Вся Америка — жадная пасть!...»

Русские за столом, слушали склонившись и сложив руки. Даже Давид, кажется готов был по окончании зааплодировать. Есенин вздохнул и выпалил на выдохе:

«…Но Россия... вот это глыба... Лишь бы только царская власть!...»

Лицо Давида сжалось и покраснело, руки сжались в кулаки.

-Ах, ты, гнида! — выплюнул из себя брюнет, попытавшийся во прыжке ударить блондина.

Есенин опешил. Но отстранился. Удар пришелся в плечо и, соскользнув, нападавший упал на пол.

— Бисово племя! — ожил Есенин. Но его удар прошел мимо: выше падающего Бурлюка.

Удержать равновесие не удалось, и блондин упал на брюнета. Началась схватка в партере.

— Царский прихвостень!

— Анархист!

— Кацап!

— Жидовская морда!

За толпой Скарятин не видел схватки поэтов. Но глухие удары, говорили, что размаха ударам не хватало,

— Гнида! Кусачая!-

— Аааа —

-Step aside! Step aside, I say!* — отреагировала наконец охрана бара.

Собравшие уступили дорогу. Михаил на секунду увидел, что один из поединщиков полностью лишен второго свободы. Есенина окровавленной рукой прижимающего лицо Бурлюка к полу, а второй крепко сжимающему ему промежность.

Разойдитесь! Разойдитесь, я говорю! (анг.)

Глава 7. Город который никогда не спит

САСШ, Нью-Йорк, Грамерси-парк, «Хили». Полночь 19 июня 1922 г.

Общими усилиями собутыльники и работники бара растащили сцепившихся на полу поэтов. Никто особо не пострадал, а о репутации похоже и не заботился. Бурлюк и Есенин продолжали обмениваться малопонятными большинству колкостями. Скарятин так же, как и соседи американцы недоумевал по поводу этой перепалки, но похоже за одним из столиков даже записывали. Интересно, что так может заинтересовать в русском мате двух явно нерусских девушек?

— Гад ты, Серёга и гнида михайловская, но Поэт — не отнять, — уже беззлобно проговорил пострадавший и потомок Давида, и сам Давид.

Есенин с удалью, но без вызова ответил:

«Вот такой, какой есть,

Никому ни в чем не уважу,

Золотою плету я песнь,

А лицо иногда в сажу.

Говорят, что я бунтовщик.

Да, я рад зауздать землю.

О, какой богомаз мой лик

Начертил, грозовице внемля?

Пусть Америка, Лондон пусть...

Разве воды текут обратно?

Это пляшет российская грусть,

На солнце смывая пятна.»

— Бунтовщик? Хм. Как же. Но про грусть — верно! Ладно, признаю, как поэт ты выиграл. Давай мировую выпьем. — Бурлюк подвел итог перешедшему в драку литературному диспуту.

— Давай! — поддержал Есенин.

— Извини если что, Давид. Я не со зла.

— И ты, Сергей, прости.

— Проехали, — потасовщики пожали друг другу руки.

Подняв стулья, поэты снова расселись за стол. Желание выпроводить шумную кампанию пропало у бармена после перекочевки в его их карман двух «Банкнот бизонов». Эти же парнокопытные позволили быстро убрать последствия потасовки и сменить закуски, смешанные в толчее у поэтического стола.

«Кто же такой щедрый сегодня», — подумал Энель. Вроде за столом поэтов богатеев не наблюдалось. Государь конечно щедро платил депутатам Государственной думы и наверняка и в командировочных Есенин обижен не был, но на двадцать долларов можно было кормить и поить весь «Хилли» до самого утра. Впрочем, Есенин сейчас очень популярен и может гулять и со своих поэтических гонораров. Не удивительно: он пришелся ко двору и прежнему и нынешнему государю. Скарятин конечно давно не был дома, но именно поэтому понимал откуда это есенинское «проехали».

* * *

Нью-Йорк, САСШ. Особняк семейства Б. Баруха. 19 июня 1920 г.

— Берни, дорогой, может всё же ты не отпустишь Белль в эту далекую, холодную Россию, — Энни Барух крепче прижалась к мужу.

— Не в Россию, а в Ромею, дорогая

— А какая разница! Всё равно далеко и морозно, — Энн сжала кулачек на груди мужа.

— Ну. Не морозно. Константинополь на одной широте с Нью-Йорком и тоже у моря, так что Изабелле не придется привыкать к климату, — накрыв кулачек жены ладонь ответил Бернард.

— Но далеко, — Энн расслабила руку.

— Далеко. Но наша птичка выросла, и её пора вылетать из гнезда. «Да к тому же она там будет не одна», — сказал Бернард погладив её ладонь.