Цвет греха. Чёрный (СИ) - Салиева Александра - Страница 19

И тогда…

Отсутствие его официальной опеки надо мной мне не особо поможет?

Упаси Всевышний!

Как и от знакомства с Ширин.

Зачем оно мне?

Тех двадцати минут, что я за ней наблюдала, хватает за глаза. Как и девиц с идеальной внешностью в моём окружении без неё полно. Как правило, ничем хорошим это не заканчивается. Предпочитаю держаться от таких подальше. Желательно вообще никогда не приближаться, ведь в большинстве своём за их безупречным маникюром и ладной фигуркой, облачённой в шикарный фирменный бренд скрывается банально…

— …Ай! — вырывается из меня уже вслух.

На ноже остаётся багровая полоса, а по пальцам сочится кровь. Так загружаюсь своими мыслями, что промахиваюсь, проехавшись себе по пальцам острым лезвием.

— Чтоб тебя… — добавляю ворчливо, поморщившись в досаде.

Наверняка ничего серьёзного, но выглядит не очень хорошо, крови с каждым уходящим мгновением становится всё больше и больше. На разделочной доске остаётся пятно. Я зажимаю руку в кулак и собираюсь засунуть тот под прохладную воду, чтобы унять болезненное жжение. Но и на дюйм не двигаюсь. Не замечаю, как опекун оказывается рядом, за моей спиной. Потому и вздрагиваю, едва его ладонь обхватывает мою.

Пора прекращать так на него реагировать…

Ещё бы он сам так не делал!

Хотя о чём это я?

Это же Адем Эмирхан.

Если ещё минуту назад я размышляла о том, что ничегошеньки о нём не знаю, то теперь усваиваю наверняка: если уж что-то и можно помнить об этом человеке — так это то, что у него всегда всё под контролем, любая ситуация. Вот и сейчас опомниться не успеваю, а он достаёт аптечку, раздобыв ту в одном из ящиков.

— Потерпи немного, — предупреждает, усаживая меня, распечатывая дезинфицирующий раствор.

Его пальцы — мозолистые, шероховатые и грубые, но касаются бережно, осторожно, почти ласково. Замечаю пару тонких белесых полосок-шрамов на внешней стороне его ладони, ближе к большому. Ещё один — около сгиба локтя, теряется под закатанным рукавом рубашки. Позволяю себе вдоволь насмотреться. Не только в поисках других отметин прошлого и начертания татуировок, чьё значение пока не разгадала. Узор проступающих вен поверх крепких мышц тоже отслеживаю. Ведь так гораздо легче делать, как он говорит, и стойко переносить, когда жжёт порез ещё сильнее, стоит пролиться раствору, которым мужчина щедро промывает мою рану. Если и морщусь от боли, то вслух никак не выдаю.

— Спасибо, — произношу тихо немного погодя.

Кровь смыта. Остановлена. Порез закрыт пластырем. Вполне возможно вернуться к своему занятию, продолжить резать овощи на гарнир к мясу и салат. Но я вновь замираю. Не решаюсь не только встать на ноги, но и предпринять вообще что-либо. Просто потому, что до меня только теперь доходит тот факт, что пока опекун проделывал все эти спасательные манипуляции, я сидела и теперь всё ещё сижу… у него на коленях.

Можно ли счесть за оправдание тот факт, что поблизости нет ни одного стула, так что сесть рядом иначе бы банально не вышло? Другой аж в трёх шагах от нас.

А он так и не отпускает.

Даже после того, как смотрю в чёрные глаза, столь же бездонные, как самый настоящий омут. И произношу, ещё тише, чем прежде:

— Я пойду.

Мужчина кивает. А ладони, что до сих пор касаются моих, сжимаются крепче.

— У тебя руки дрожат.

Тоже киваю ему в ответ. Просто потому, что никакой возможности на громкость не остаётся. В горле пересыхает. Сердце вот уже в который раз за этот вечер стучит всё чаще и чаще, а его стук затмевает даже мысли в моей бедовой голове.

— Очень болит? — спрашивает мужчина.

Улыбаюсь. Качаю головой.

— Нет, — слетает с моих губ.

Практически беззвучное.

— Врёшь, — тоже улыбается опекун.

Вру, конечно. Привычка.

Какой смысл жаловаться?

Боли от этого меньше не станет.

Вот и не отвечаю. Пожимаю плечом.

— Стоит быть осторожнее, — назидательным тоном проговаривает опекун. — А если будешь мне постоянно врать, придётся и с этим что-то делать.

Снова улыбаюсь.

— Что, придумаешь новое правило?

Уголки его губ приподнимаются в подобии насмешки.

— Обязательно, — соглашается он.

Приподнимается. Усаживает меня иначе. На этот раз действительно на стул, который сам же предварительно освобождает. Недорезанный овощи тоже перемещены, а запачканная прежде доска отправляется им в мойку, как и нож. Моя первая же попытка вмешаться пресечена строгим и бескомпромиссным:

— Я сам.

Что я там о том, что ничего о нём не знаю, вещала?

Пункт второй, такой же железобетонный, проверенный на себе не единожды: этот мужчина умеет удивлять.

— Ты? — переспрашиваю недоверчиво. — Будешь готовить? — удивлённо приподнимаю бровь. — Умеешь?

В отличие от меня, Адем Эмирхан, судя по невозмутимости на его лице, не видит в этом ничего особенного или запредельного.

— Я живу один. Разумеется, умею.

Спорное утверждение. Первое. Но не второе. В этом я убеждаюсь в течении последующих минут, пока вновь наблюдаю за его сильными руками, ловко и довольно скоро закончившими то, что не успеваю сделать я сама. Вскоре плывущий по кухне аромат жареной курицы не оставляет никаких сомнений. И, раз уж до готовки меня не допускают, занимаюсь хотя бы сервировкой стола, пусть и не в столовой, прямо тут, на кухне. А ещё успеваю сменить школьную форму на обычную свою одежду. Надо же чем-то себя отвлечь, а то если так и пялиться на него… привыкну ещё.

Больно надо!

— А ты не так уж и плох, как мне показалось поначалу, — признаюсь, как только убеждаюсь в своей правоте не только визуально, но и попробовав первую порцию сегодняшнего ужина. — Вполне себе ничего, — а это я уже про курицу и баклажаны, не про мужчину, разумеется.

На губах опекуна расползается очередная насмешка.

— Уверена? — приподнимает бровь. — Я бы на твоём месте с выводами не торопился.

Не спешу отвечать. Сперва прожёвываю.

— Ну, теперь, когда у меня есть отдельная спальня… — тянусь к стакану с водой, чтобы запить.

Хорошо, не успеваю сделать ни одного глотка. Не то наверняка подавилась бы, расслышав встречное:

— Спишь ты всё равно в другой. Там же, где и вчера.

И всё равно давлюсь!

Воздухом.

А ему и того мало.

Как есть издевается!

— Что, так сильно не понравилось? — прищуривается, с явным интересом ждёт моей реакцией.

Воду я всё же отпиваю. Просто потому, что в горле будто ком застревает, никак без её помощи не проглочу.

Ни своё возмущение. Ни то, что он сообщил.

— Я же весь день вела себя примерно и даже ни единой попытки сбежать не предпринимала, — противопоставляю встречно. — Что тогда ещё?

— Если бы я верил каждым увиденным в моей жизни невинным глазам, вряд ли дошёл бы до этих дней, — нисколько не проникается моим посылом опекун. — Тем более таким красивым, как твои.

Мой рот, как открывается в некоторой степени шока, так и не закрывается, хотя ни с единым ответным словом я не нахожусь. Как и с тем, как это понимать: то ли комплимент сделал, то ли оскорбил.

— К тому же, в своей привычке врать мне, ты сама недавно созналась, — добавляет он.

Мой рот всё ещё не закрывается. И все хорошие мысли в отношении опекуна быстренько улетучиваются, как и не было их никогда.

— Что, и завтра тоже? До каких пор?

Где-то здесь неплохо было бы уточнить и про ту часть, где меня заковывают в наручники, цепляя те к кровати, чтобы не сбежала уж наверняка.

Но что уж там…

Скоро, похоже и то всё равно узнаю.

— И сегодня. И завтра. И впредь — тоже будем вместе, — замолкает, но ненадолго. — В одной комнате, — добавляет зачем-то уточнением. — До тех пор, пока я не удостоверюсь в том, что тебе можно доверять, и ты не вытворишь какую-нибудь несусветную глупость. Как, например, твоя мать в своё время.