22 июня, ровно в четыре утра (СИ) - Тарханов Влад - Страница 35

Но кроме этих мыслей, самым главным чувством Ивана Майстренко стал страх… Страх не за поражение нашей армии, нет, страх за то, что не справиться с навалившимися делами, что что-то упустит, не успеет, не выполнит какие-то важные указания, напартачит. Сколько всего предстояло сделать, а тут начался такой бардак, что мама не горюй. Почему-то все его замы и помощники все, как один, потеряли голову и умение мыслить разумно. Все, что могли тянуть и тянули более-менее сносно в мирное время, сейчас, во время войны, осыпалось на его голову, легло тяжким грузом на его совесть… И Иван чувствовал, что не справляется. Казалось бы, что там такого, не поспать лишний часок и все доделать? А он и так больше двух-трех часов в сутки не спал. И все равно в сухом остатке выпадали какие-то чуть менее важные дела, но это чуть назавтра оказывалось катастрофой…

Больше всего главу района раздражало обилие посетителей и просителей. И если бы только по делам! Ведь сколько приходило только лишь для того, чтобы попросить или даже ПОТРЕБОВАТЬ эвакуации. И для чего? Они сдурели, что ли? Как он, настоящий ленинец-большевик, непоколебимо верящий в правоту партии и лично товарища Сталина, может позволить себе даже вести такие провокационные речи? Пусть не все сейчас так гладко, но вот-вот сильным ударом выбросим врага и начнем таскать по чужой земле, вколачивая его (врага) в эту самую землю. А вдруг его проверяют? А вдруг к нему пришел провокатор? Что тогда? Надо сказать, что Иван Архипович немного лукавил. Конечно, непоколебимая уверенность в правоте партии и товарища Сталина лично у товарища Майстренко присутствовала, но вот по поводу эвакуации все было не так просто. Сначала было несколько звонков сверху, начальство давало устное распоряжение, кого срочно отправить в эвакуацию, причем большинство этих кто-то были семьи ответственных работников, многие из которых отдыхали в провинциальном Могилеве-Подольском, пополняя подорванное работой на благо страны здоровье. Потом появилось письмо с утвержденным сверху списком тех, кого из руководства города и района надо было обязательно вывезти в тыл. Но приказа сверху начинать эвакуацию никто Майстренко не давал, так что обойдетесь.

И тут с явным раздражением Иван вспомнил о визите брата. Богдан появился на второй день войны, когда никто еще ничего толком не знал. Все были на нервах, а брат пытался хоть что-то вытащить из Ивана, а что он мог узнать? Что Киев бомбили? Так это было в обращении, зачитанном Молотовым. А больше пока что и сам Иван не знал, первые документы и распоряжения из области только начинали приходить, и были настолько мутными, что и сам Иван в них ничего разобрать не мог. А тут Богдан… чтоб его в коромысло… Нельзя сказать, что Иван брата не любил. Но отношение к семье у него было каким-то отдаленным, что ли. Может быть, старший брат чувствовал, что отец к нему относится как-то не так, что ли… Нет, отец никогда ни словом, ни делом не высказал своего недовольства партийной карьерой сына, но все-таки казалось Ивану, что что-то такое невысказанное остается между ними, как будто отец его за что-то такое постыдное осуждает, что даже говорить про это не хочет. А вот Богдан он с самого детства тянулся к «самостийникам». Он эту заразу подцепил в школе, был там учитель один, пока его органы не забрали, много мути тот учитель в себе держал, какие-то зерна сомнения посеял. Иван твердо знал, что на его каменном сердце эти зерна не проросли, а вот Богдан, он ведь какой-то мягкотелый, его могло зацепить. Нет-нет, да проронит брат что-то такое, буржуйское, насквозь враждебное. То ли окрысится на призыв, озвученный Иваном, то во время политбеседы в семейном кругу шпильку подсунет, да так, чтобы уколоть. И контрреволюции вроде бы нет, и неприятно как-то. Младший из братьев — тот трудяга, молодец, работает в колхозе, сестре помогает, ни в какую политику не лезет. На призывы партии отзывается, прямо перед войной заявление в комсомол написал. Наш человек! Но больше всего Иван любил Улю — сестру. Она была душой семьи, особенно после смерти отца, стала тем единственным светом, что освещала ему отчизну — отцовский дом. И хотя сам он давно уже из отчизны выпорхнул, а Ульяна оставалась в его сердце самым близким человеком. Про еще одного, пропавшего без вести, брата, как и про рано умерших двух сестер Иван предпочитал не вспоминать.

На работе было все как всегда в последнее время — то есть плохо. В армию отмобилизовали технику, трактора и машины и как заниматься уборкой урожая было совершенно непонятно, а если еще и начнут подводы мобилизовывать, то тем более… Был вопрос об эвакуации механического завода, который изготавливал сельхозтехнику, но на его базе стали разворачивать ремонтные мастерские для военных, ручеек подбитых танков и машин уже заполнил заводские дворы и Иван продавил решение оставить завод в городе, тем более, что стратегического значения завод не имел, да и точного приказа на его эвакуацию не было. Сам Иван дураком не был и выходить с ТАКОЙ инициативой наверх не решался. Тут тебе и трусость припишут, и предательство, даже шпионаж могут в пользу врага, поскольку разжигаешь у населения неуверенность в нашей победе. А что оставалось ему, партийцу со стажем? Оставалось только излучать уверенность в победе и делать все, чтобы в неуверенности его никто обвинить не мог. Каждое свое решение, каждую подписанную бумагу, каждую резолюцию он рассматривал теперь именно с этой точки зрения, есть или нет в бумаге уверенность в победе, можно или нельзя обвинить расписавшегося в предательстве или трусости. А все остальное было вторичным.

Глава двадцать пятая

Утро трудного дня

29 июня 1941 года

Утром Ребекка выпила немного чаю — голода не чувствовалось, девушка нервничала. Она готовилась к походу в райисполком, понимая, что ее ждет неприятный разговор. Но необходимо было получить эваколистки на всю семью. Конечно, можно попытаться отправиться из города так, но ведь без эвакуационного предписания билет на поезд не взять, тут даже самые лучшие ученики и друзья не помогут, а без транспорта, на своих двоих далеко не уйти. Самое главное, без этой бумажки ты никто, беженец, а эваколисток давал хоть какие-то гарантии, что сможешь устроиться на работу, что по дороге тебе окажут помощь, направят по маршруту. По пути в исполком девушка встретила тетю Голду, которая жила недалеко от базара, та спешила куда-то за покупками, так что перекинулись парой слов, и ничего более.

Около исполкома было немноголюдно, но в приемной народу было уже не протолкнуться.

— Вы по какому вопросу? — спросила секретарь, Елена Николаевна, пятидесятилетняя женщина, которой сейчас можно было дать все семьдесят. Всегда аккуратно одетая, с тонким, строгим макияжем, свежая, подтянутая, сейчас была не в самом лучшем виде, говорили, что работники райкомов там находятся почти круглосуточно, теперь Рива в этом могла убедиться воочию.

— По вопросу эваколистков… я все-таки…

— Риваа Абрамовна, ну что же вы… я, конечно же все понимаю, но ОН не принимает по этому вопросу, даже говорить ни с кем ничего не хочет… Это все бесполезно.

Елена Николаевна вздохнула. Ее сын учился в первой школе и математику знал на отлично. И Ребекка была его учителем. Секретарь вздохнула, тут забежал немолодой человек, скорее всего, колхозник, небритый, одетый в ватник, не смотря на довольно жаркую погоду.

— Богдан Павлович, проходите скорее, вас уже четверть часа все ждут, не начинают… — с укоризной промолвила секретарь, проводила взглядом принявшую посетителя дверь и тут же заговорщицки склонилась к молодой учительнице.

— Попробую вас пропустить… Вдруг не оторвет мне голову, скажу, что не расслышала, по какому вы вопросу, вот сразу после совещания и заходите.

Ребекка поняла, что совещание — это не на минуту-две, это, как минимум полчаса, а то и более. А потому решила присесть, вот только место было только одно, у самого краю, там еще сидела женщина в крестьянской одежде. Вот между нею и дверью был краюшек лавочки, на которую и можно было примоститься.