Все лгут - Гребе Камилла - Страница 66

Словно пытаясь отгородиться от того, что произошло, я инстинктивно отошла на несколько шагов от свернутого в рулон коврика.

Харольд остановился и вопросительно уставился на меня. Свободной рукой одернул полу своего пальто.

– Что ты здесь делаешь? – спросил он.

Я пожала плечами и опустила голову в надежде, что в темноте Харольд не разглядит мое разбитое лицо.

– Иду домой, – ответила я. – Просто гуляла.

Взгляд Харольда зацепился за какой-то предмет прямо рядом со свернутым ковриком.

– Что?.. – начал было он, но в ту же секунду у него зазвонил мобильный, и Харольд, повернувшись ко мне спиной, ответил.

– Здорово.

Потом тишина.

– А ты не мог сказать это немного раньше? – снова заговорил он. – Я собирался идти домой.

А затем:

– Само собой, приду. Но ты мне уже торчишь ящик, просто напоминаю.

Харольд запихнул мобильник в карман и развернулся обратно к лесу, не сказав мне ни слова.

Я так и стояла на месте, пока он не скрылся среди сосен.

Том вернулся из сарая.

– Кто это был?

– Харольд.

– Черт. Он что-то видел?

– Не знаю. Он пошел обратно в лес. Мне кажется, он собирается к какому-то приятелю.

В отдалении послышался шум мотора и мелькнул свет фар свернувшей к усадьбе машины.

– Дерьмо, – бросил Том. – Они возвращаются.

Он вновь скрылся за дверью лодочного сарая. Мне было слышно, как он что-то передвигает – оттуда доносились грохот и скрежет.

Со стороны усадьбы захлопали двери автомобиля, и над замерзшим лугом понесся, то затихая, то вновь набирая силу, голос Казимира. Затем открылась и закрылась входная дверь, и голос исчез.

Передо мной возник Том, толкая что-то перед собой. По бокам, как копья, торчали металлические полозья. Мне понадобилось какое-то время, чтобы сообразить, что передо мной – финские сани. Вряд ли я раньше видела такие живьем и уж точно никогда ими не пользовалась. Даже не знаю, есть ли что-то подобное во Франции.

Том спустил сани к самой кромке воды и поставил их на лед. Полозья заскрипели, когда он на пробу прокатил сани туда-сюда по скользкой поверхности.

– Помоги, – велел он, вернувшись на берег.

Вместе мы подняли завернутое в коврик тело, отнесли его к саням и перекинули через сиденье. Том сделал несколько неуверенных шагов и принялся толкать перед собой сани по направлению к полынье, которая виднелась примерно в сотне метров впереди.

Это звучит гораздо проще, чем было на самом деле: коврик – то есть Паола – волочился по льду, и Тому приходилось прикладывать большое усилие, чтобы толкать груз вперед.

В полной темноте я семенила следом, в нескольких шагах от него. Мои новые сапожки буквально катились по твердой скользкой поверхности. Я упала, ударилась о лед, но сумела встать. Том несколько раз останавливался и поправлял всю конструкцию, чтобы она не развалилась.

Казалось, что прошла целая вечность, но на самом деле весь путь к открытой воде не мог занять у нас больше пяти минут. Толстые куски льда покачивались на поверхности воды у края полыньи, сталкиваясь друг с другом и издавая глухой стук.

Том дотащил сани до нужного места, помедлил секунду, а затем изо всех сил толкнул их вперед. Сани беззвучно скользнули за кромку льда, перевернулись, а затем исчезли под толщей черной воды. Вода забурлила вокруг, и пузырьки воздуха стали подниматься к поверхности, по которой расходились небольшие волны.

Тогда я видела девушку по имени Паола в последний раз.

Том то тащил, то подталкивал меня в сторону дома. Не помню, о чем я тогда думала и думала ли вообще, зато помню чувство, которое меня переполняло. Это было ощущение утраты, потери, неизбежности, как будто я понимала, что теперь уже ничего не исправить.

Когда мы добрели до моего дома, он грубо взял мое лицо в свои руки, сжав щеки, так что рана на губе вновь открылась и закровоточила.

– Ничего этого никогда не было! – отрезал он и грубо поцеловал меня в губы.

Рану немилосердно защипало, и я отпрянула назад.

Черную найковскую сумку, принадлежавшую Паоле, Том всю дорогу нес на плече, а теперь всучил мне в руки.

– А это – спрячь, – добавил он.

Я поставила сумку на землю.

– Я позвоню в полицию, – сказала я. – Расскажу, что случилось.

Том коротко рассмеялся.

– Ни черта ты не сделаешь.

– Ты за меня не решаешь.

Снова смех.

– Да звони, черт с тобой. Только предупреждаю, чтоб ты знала – я буду все отрицать. – Том ненадолго замолчал, а потом опять заговорил. – Насколько я понимаю, свидетелей нет. А кто поверит тебе? Всем известно, что ты куришь траву. Всем известно, что ты маленькая предательская сучка, охотница за миллионами, которая вешается на Казимира. Я скажу, что ты вернулась в усадьбу. Что ты ревновала Казимира к Паоле, потому что тот на нее запал. И Харольд, конечно, подтвердит, что видел тебя у воды. Он презирает тебя, ты же знаешь? Тебя и всех прочих чурок.

И с этим он ушел, растворившись в зимней ночи. Было только слышно, как хрустел снег у него под ногами, пока он не скрылся за деревьями.

Когда я вошла в темную прихожую, дома все было тихо и привычно. Маленькие ботинки Винсента аккуратно стояли в ряд, уродские шали Марии висели на крючках, папины кроссовки валялись у двери, из одной торчал носок.

Да, все было ровно как всегда, но тем не менее что-то изменилось, потому что после того, что случилось, ничто и никогда уже не могло быть как прежде.

У меня закружилась голова, и накатила такая слабость, что я зашаталась и пришлось ухватиться за стену. Я стащила куртку, но не смогла вспомнить, куда ее нужно повесить, поэтому просто оставила ее лежать на полу. Затем я стянула с себя сапоги и, спотыкаясь, побрела в туалет, где бросила на пол сумку Паолы и включила свет.

В голове застучало, и тошнота снова подкатила к горлу. Я наклонилась над унитазом в надежде поблевать, но из меня ничего не вышло – в желудке, вероятно, уже ничего не осталось, настолько часто в последние дни меня рвало.

Я медленно поднялась на ноги и взглянула на свое отражение в зеркале.

Поперек нижней губы зияла глубокая, в несколько сантиметров длиной, рана, из которой все еще сочилась кровь. Во рту было странное ощущение – один из передних зубов оказался сломан, я могла пошевелить его языком. На ключицах запеклись кровавые отпечатки ладоней, словно на рисунке, выполненном пальчиковыми красками.

Я повернула лицо одной стороной к зеркалу, потом – другой. И тогда заметила.

У меня пропала сережка.

Эти золотые серьги мама подарила мне на тринадцатилетие, и с тех пор я надевала их почти каждый день. У Сильви были точно такие же.

В груди екнуло. Должно быть, сережка выпала где-то в усадьбе.

– Господь Всемогущий, Ясмин!

Я повернула голову.

В дверях стоял папа, в кальсонах и поношенной футболке с принтом Боба Марли. Он смотрел на меня, вытаращив глаза, а его волнистые, тронутые сединой волосы обрамляли лицо, словно нимб.

В тот вечер папа вытащил из меня все.

Он отвел меня в кухню, усадил на стул, принес бинты и дезинфицирующие средства. И пока папа обрабатывал мое рассечение, мне пришлось выложить ему все до единой грязные подробности последних месяцев – он извлекал их из меня, словно осколки стекла из открытой раны.

– Том бил меня, – призналась я, когда папа спросил, что случилось с моим лицом.

– Я знать! – вскричал он, с такой силой ударив кулаком по столу, что на пол полетели сразу несколько использованных салфеток. Пропитанные кровью комочки ткани остались лежать у моих ног. – А в следующий миг: – Беременна? Господи! Почему ты ничего не говорить?

Потом стало хуже. Когда я рассказала о Паоле, на место папиных гнева и сочувствия пришли шок, смятение и отвращение.

– Вы сделать что?

Что-то в папином взгляде погасло – буквально, словно кто-то выключил свет. Словно все надежды, которые он питал в отношении меня, в один миг померкли.