Все лгут - Гребе Камилла - Страница 55

– Круто, – ответила я совершенно искренне.

– Ты уверена?

– Само собой.

Папа обрадовался, притянул меня к себе и заключил в одно из тех крепких отцовских объятий, которые я так любила. От него пахло кухонным чадом и новым лосьоном.

– Мария приглашает нас на ужин в следующую пятницу, – сказал папа.

Когда я познакомилась с Марией, она мне понравилась.

Она немного напоминала маму, наверное, потому что у нее тоже были светлые волосы и глаза. Стиль, однако, у Марии был совсем другой – домашне-практичный, если так можно выразиться. На ней были джинсы и рубашка оверсайз, а серебряное колечко на указательном пальце правой руки выглядело так, будто кто-то изготовил его дома.

Мама никогда не оделась бы подобным образом. Она любила хорошо пошитую одежду ярких цветов и крупные украшения. Ее блузки всегда были декольтированы, джинсы она носила узкие. Мама обязательно делала макияж и маникюр.

Мария была такой серой, такой повседневной. Если бы она оказалась посреди леса, ее невозможно было бы разглядеть, она затерялась бы среди сосен и мхов, словно солдат в камуфляжной раскраске.

– Здравствуй, Ясмин, я о тебе наслышана, – приветствовала меня Мария, обеими руками пожимая мою ладонь.

– Здравствуйте, – ответила я и сделала книксен.

Это получилось чисто на автомате, дурацкий рефлекс. Мама с папой всегда строго следили за тем, чтобы мы с Сильви были вежливы. Когда мы были маленькими, родители требовали, чтобы мы всех взрослых приветствовали рукопожатием и книксеном, и это правило как будто засело на подкорке.

Я почувствовала себя полной дурой.

Мария с улыбкой на лице жестом пригласила нас войти в смешной зеленый домик.

Едва мы оказались в прихожей, туда вприпрыжку ворвался Винсент. Волосы взъерошены, рот открыт.

– Привет, – поздоровалась я. – Меня зовут Ясмин.

– А меня – Винсент, – ответил он.

Мария широко улыбнулась. Я тогда еще не знала, но Винсент не всегда был так позитивно настроен к новым людям. Он мог кукситься и молчать, часами сидеть, не выходя из комнаты, играя в свою нелепую игру. Но я сразу ему понравилась.

А он понравился мне.

Я знаю, что папа и Мария думали, это все потому, что после смерти Сильви я скучала по сестре, но это было не так. Винсент никогда не смог бы заменить мне Сильви, никто не смог бы, да никто и не должен был.

Никогда и никто.

Винсента я полюбила с первой секунды просто за то, что он был Винсентом, единственным нормальным человеком в этой чертовой семейке.

Когда папа и Мария поженились, я была за него рада, хотя вовсе не хотела перебираться на Королевский Мыс. Мне нравилась наша квартира на шестом этаже многоэтажки в Сульне, несмотря на тесноту и то, что из лифта всегда несло мочой, а стены его были исписаны матерными словами.

Первое время на Королевском Мысе все шло хорошо.

Казалось, Мария была донельзя довольна, что все мы стали жить под одной крышей. Я искренне старалась быть милой. Помогала ей полоть огород, пыталась поддерживать порядок на кухне и так далее. Она вроде бы тоже изо всех сил старалась – была ко мне добра, задавала кучу вопросов о Франции и о маме, а потом с лицом побитой собаки что-то неразборчиво бормотала, когда я признавалась, как сильно по ней скучаю.

Но потом Мария изменилась.

У нее было свое мнение по любому поводу: молоко должно быть экологически чистым, а объедки выбрасывать нельзя – их следует компостировать. Овощи покупать в магазине не годится, их нужно выращивать на грядках, и чем сильнее их поели гусеницы, тем лучше. Одежда должна быть целой, опрятной и не обнажать слишком много тела, а косметика не нужна вовсе.

Ты гораздо красивее без косметики, Ясмин, никогда не забывай об этом!

Меня достало, это было просто невыносимо. «Неужели теперь так будет всегда?» – думала я.

По пятницам и субботам не возбранялся алкоголь, курить можно было на вечеринке – но только не мне, мне не разрешалось ни то, ни другое, хотя я была уже почти совершеннолетней. Следовало жертвовать деньги на благотворительность, но ни в коем случае не ходить в церковь, потому что религия – это просто чепуха. Мария утверждала, что все люди имеют одинаковую ценность, вне зависимости от расы. Инвалидов следовало называть «люди с ограниченными возможностями», а старых перечников и перечниц – пожилыми. Африку Мария называла «загадочным континентом, с которым она очень хотела бы познакомиться поближе», при этом Ибица была «пристанищем тупых подростков-укурков из группы риска». Джаз был прекрасен. И еще фолк музыка, но только не поп – не то, что слушала я. Литература представлялась ей очень важной – буквально основополагающей для нашей цивилизации, но книги, которые читала я, к литературе не имели никакого отношения. Это было чтиво, развлечение, совершенно не подходящее для меня, а еще меньше – для Винсента, которого, очевидно, от подобного влияния следовало оградить.

Подружки у Марии были под стать ей.

Хуже всех была Грета, уродливая старая кошелка, которая изо всех сил старалась выглядеть моложе и к тому же вечно клеилась к папе, убедившись, что никто не видит. Они просиживали часами – она и Мария – за разговорами о недостатке «политической осведомленности» и «общественной вовлеченности» у молодежи.

А папа просто тупил с ними вместе. Ни разу не сказал и слова поперек, хотя я знала, что он думал иначе. У него как будто больше не было собственной воли, она словно испарилась в тот миг, когда он увидел лохматые волосы, мятую одежду и ненакрашенное лицо Марии на той вечеринке.

– Почему ты так себя ведешь? – однажды спросила я у него.

– Что ты имеешь в виду?

– Соглашаешься с ней, хотя на самом деле ты не согласен.

Папа вздохнул.

– Любовь – это компромисс, Ясмин.

– С мамой ты никогда так себя не вел.

Он обнял меня, поцеловал в щеку и прошептал:

– Нет, Ясмин, милая. С твоей мамой я тоже был таким. Ты просто была еще маленькой и этого не помнишь.

Возможно, он был прав, возможно, у них с мамой тоже были различия, с которыми они боролись. Возможно, они притирались друг к другу, как два кусочка гальки на пляже, пока всякое сопротивление не исчезло.

«Если так, – думала я, – то я не хочу ни влюбляться, ни выходить замуж». Кто же захочет стать куском гальки?

– Такую цену человек платит за то, чтобы стать частью семьи, – сказал папа.

Но я не желала становиться частью эталонной семьи Марии.

Я понимала, как это выглядит с ее точки зрения. Это было, черт побери, просто идеальное сочетание: два чурки, один из которых спасает больных раком детишек, один швед и один даун. Могло ли в природе появиться более политически корректное сочетание? Лишь вопрос времени, когда мы начали бы самостоятельно ткать одежду, а в отпуске отправились бы в велотур по Северной Корее.

– Неужели ты не можешь постараться? – спросил папа. – Он погладил меня по голове, и я захлопнула рот, из которого уже готовы были вырваться слова. – Ради меня, – добавил папа.

Я задумалась.

Мне хотелось видеть его счастливым, это правда. Таким счастливым, каким он не был с самой автокатастрофы. И еще я любила Винсента.

Могла бы я потерпеть Марию?

– Я постараюсь, – ответила я.

Летним вечером я шла к усадьбе Кунгсудд, одетая в тот черный топ, который Мария сочла столь порнографичным, что выдала мне свою лучшую шаль поносного цвета.

Музыка неслась по лесу, эхом отдаваясь между рассыхающимися стволами сосен, – гудели басы, а шум и крики были слышны издалека.

Проходя мимо зарослей колючего кустарника, я стащила с себя шаль, скомкала ее и засунула подальше, в самую гущу ветвей.

Я не собиралась позволить ей восторжествовать.

Я сразу обратила на него внимание – он одиноко сидел в кресле, в углу, держа между колен вазу с тюльпанами. В руке сигарета. Он со скучающим видом наблюдал за гостями, которые двигались в такт звучавшей там громкой музыке, и время от времени стряхивал пепел в вазу.