Легавые. Ружье. Загадка Глухого - Хантер Эван (Ивэн) - Страница 48

Генри Янси как сквозь землю провалился. Они поднялись на третий этаж и постучали в квартиру 33.

— Кто там? — раздался женский голос.

— Полиция.

— Дьявол! — выругалась женщина.

Детективы ждали у запертой двери. Затем послышались шаги, звякнула цепочка, щелкнул замок. Дверь открыла женщина лет сорока, на голове у нее были бигуди, а сверху наброшен платок. Она была в переднике и в руке держала деревянную ложку.

— Что случилось? — спросила она. — Я готовлю ужин.

Карелла показал ей значок и сказал:

— С вашего разрешения мы зададим вам несколько вопросов.

— А что случилось? Мы ничего такого не сделали.

— Вы были дома ночью в пятницу?

— Да. И я, и муж. Так что, если где-то что-то стряслось, мы к этому отношения не имеем.

— В половине третьего вы спали?

— Да.

— Вы не слышали, кто-нибудь проходил по лестничной площадке?

— Говорю вам: мы спали.

— И ничего не слышали?

— А вы слышите, что происходит вокруг, когда спите? — спросила женщина.

— Благодарю вас, — сказал Карелла, и женщина захлопнула дверь.

— Не могу взять в толк, зачем он покупал ружье, если у него в шкафу был револьвер, — задумчиво произнес Карелла.

— Я многого тут не могу взять в толк, — ответил Клинг. — Зайдем в тридцать вторую.

Женщина из этой квартиры сообщила им, что в пятницу вечером ходила на собрание «Американского легиона» и вернулась с мужем домой в половине четвертого. Ничего подозрительного она не заметила.

— Вы вообще ничего не слышали? — спросил Карелла.

— Ровным счетом ничего.

— А обычно вы слышите, что творится у соседей?

— Ну, стены-то довольно тонкие.

— Как, по-вашему, туда никто не входил?

— В каком смысле? Что, их ограбили? У нас в доме недавно обокрали несколько квартир.

— Нет, никого не ограбили, — сказал Карелла. — Просто мы пытаемся узнать, был ли в ночь на субботу Уолтер Дамаск у себя или нет.

— Не был, — ответила женщина.

— Откуда вы знаете?.

— Я видела его внизу, возле дома.

— И что же он там делал?

— Садился в желтый автомобиль.

Они снова поехали в центр — такой уж сегодня выдался день — и установили, что добраться от Южной Второй до квартиры Лейденов на Саут-Энджелс-стрит можно минут за двадцать (опять-таки если сделать десятиминутную поправку на ночное движение). Это означало, что Дамаск мог выехать от своего дома примерно в половине четвертого (проведя час в обществе загадочной рыжеволосой девицы) и приехать к Лейденам без двадцати четыре. Если добавить пять минут на езду в лифте или подъем на третий этаж на своих двоих, можно считать, что убийство произошло в три сорок пять. Глубокой ночью кто-то четырежды выстрелил из ружья, и ни одному из жильцов не пришло в голову заявить об этом в полицию!

Тут было о чем подумать.

Было уже полвосьмого, и оба сыщика сильно устали. Они решили, что раздумья можно отложить до утра. Карелла позвонил в следственный отдел и сообщил, что они заканчивают смену. Детектив Мейер Мейер, дежуривший у телефона, сказал на это: «Короткая сегодня смена». Впрочем, так он говорил всегда, независимо от того, кто во сколько звонил, чтобы сообщить, что заканчивает работу.

Его работа только начиналась.

Дело в том, что зарезали женщину.

Никакой пикантности, никакой эротики. Просто в грудь ей вонзили хлебный нож — самое заурядное убийство. Нападавший, судя по всему, наносил удар снизу вверх, а не сверху вниз, потому что нож был воткнут под левую грудь. Пол кухни был в крови, женщина лежала у раковины в осколках битой посуды. Похоже, убийца напал на нее в тот момент, когда она мыла тарелки. В общем, заурядное убийство, из тех, что случаются вечером в понедельник.

Просто женщина лежала на полу в луже собственной крови, а в груди у нее торчал хлебный нож.

Мейер Мейер прибыл на место преступления в три минуты первого ночи.

Патрульный Стюарт Коллистер позвонил в участок в 23.55, после того как на улице к нему подошел человек и сказал: «Извините за беспокойство, там наверху лежит мертвая птичка!» Этой птичкой и оказалась женщина лет пятидесяти с хлебным ножом в груди. Ее потускневшие карие глаза глядели в потолок, большой рот был искусно уменьшен помадой. На ней было черное платье, черные чулки, черные лакированные туфли и нитка жемчуга. От нее уже попахивало, так как лежала она давно. Цвет лица нельзя было назвать очень уж свежим, потому что радиаторы отопления работали вовсю и в такой жарище разложение шло полным ходом. В общем, самая обыкновенная смерть от удара ножом.

Мейер вышел поболтать с ребятами из отдела по расследованию убийств, затем пообщался с фотографами и только после этого отыскал патрульного Коллистера, который допрашивал человека на улице.

Тот выглядел слишком уж лихо для своих лет. Мейер решил, что ему шестьдесят с небольшим. На нем был синий блейзер с медными пуговицами, бежевые отутюженные брюки, голубой свитер-водолазка, а на ногах — коричневые замшевые сапоги. Седые волосы он причесывал так, как это, наверно, делал Юлий Цезарь до того, как начал лысеть и пристрастился к лавровым венкам.

Свидетеля звали Барнабас Коу, и он сгорал от нетерпения рассказать Мейеру, как обнаружил труп.

— Во-первых, как ее зовут? — спросил Мейер.

— Марджи Ридер. Маргарет.

— Возраст?

— Пятьдесят два года.

— Это ее квартира?

— Да.

— Итак, я вас слушаю.

Они стояли у входа в квартиру, а мимо них сновали криминалисты со своим оборудованием. Приехал судмедэксперт; из квартиры вышел фотограф, чтобы взять лампу-вспышку из кожаной сумки, которую оставил в коридоре. Появился сотрудник окружной прокуратуры; поздоровался с Мейером и направился к ребятам из отдела по расследованию убийств, чтобы вместе с ними предаться воспоминаниям о незабываемых убийствах, которые им довелось расследовать. Мейер был высоким голубоглазым человеком, и свою лысину он не пытался скрыть под шляпой. Императорская прическа Барнабаса Коу приходилась ему как раз по подбородок. Коу говорил, глядя в глаза Мейеру, голова его тряслась от возбуждения, голубые глаза сверкали.

— Мы с Марджи были друзьями. Жили на одной лестничной площадке. Когда, кстати, это было? В шестидесятом году, нет, в шестьдесят первом. Никаких амуров, но дружить дружили. Безумная женщина эта самая Марджи. Мне она нравилась. Потом ей пришлось уехать, потому как здесь жить горазде дешевле, а денежный ручеек иссяк.

— То есть?

— Страховка за мужа. Он сыграл в ящик сразу после войны. Я имею в виду ту большую войну.

— Отчего он умер?

— Рак легких, — сказал Коу и, помолчав, добавил — Хотя в жизни не курил ни одной сигареты.

Мейер кивнул. Он с восхищением рассматривал пеструю одежду Коу, слушал его бойкую речь и ждал, когда же тот стянет с себя резиновую маску шести десятилетнего старца и покажет миру свое юношеское лицо.

— Так или иначе, — продолжал Коу, — мостов мы не сжигали, даже когда она перебралась сюда. Квартал, что и говорить, не рай, можно сказать, это просто выгребная яма. Верно я говорю? Дешевка — она всегда дешевка. Что за радость жить в свинюшнике? Не понимаю.

— Никакой радости, — согласился Мейер, глядя на усталое, морщинистое лицо своего собеседника. А тот, поблескивая глазами, продолжал:

— Марджи, конечно, не жила в свинарнике. У нее очень даже симпатичная квартирка. Для этих мест, — уточнил он.

— Само собой, — отозвался Мейер.

— Она время от времени заезжала ко мне, когда бывала в центре, ну и я иной раз заглядывал к ней. Она после того как переехала, завела себе новое хобби — стала писать стихи. Представляете?

— Yiy, — ответил Мейер.

— Когда я к ней приезжал, она всегда угощала меня своей писаниной. «О город-великан, твои объятья душат, и терпкий запах твоих сточных канав — твой едкий пот — пьянит и вызывает отвращение…» Лихо?

— Еще как, — согласился Мейер. — А вы, собственно, что здесь…

— Сегодня у меня было свидание с маленькой пуэрториканской птичкой, у нее гнездышко на Эйнсли. Прелесть, просто прелесть! Огромные карие глаза, маленькое упругое тело. Конфетка!