Proxy bellum (СИ) - Ланцов Михаил Алексеевич - Страница 32

Отчего область за областью возвращалась под его контроль. Город за городом. А вместе с тем менялась риторика курии. Становясь все мягче и осторожнее. Что, впрочем, ни на что не влияло. Он-то не забыл то, что они говорили. Он не забыл то, к чему они призывали.

И самые прозорливые из кардиналов уже осторожно выезжали из Италии. Кто на лечение, кто в командировку… но почему-то все больше в Парагвай там или Бразилию, или еще куда подальше. И с членами семьи. И с самым ценным имуществом, распродавая недвижимость в Италии. Негласно. По бросовым ценам…

Фрунзе же, добившись своих целей, дал отмашку и процесс довольно быстро закрыли. Там уже было озвучено достаточно. И нагнетать дальше становилось попросту опасным. В том числе и из-за того, что можно увлечься. И зайти слишком далеко. Придя к тому, что в глазах простого народа все революционеры окажутся злом. Доказательств то, по сути, хватало. А это было лишним…

— … признать виновным! — громко произнес судья, завершая зачитывание приговора. — И приговорить к смертной казни через повешение.

Троцкий выслушал приговор. Побледнел. Пошатнулся. Но устоял на ногах и не рухнул на лавку…

— … признать виновным! — также громко прозвучал приговор Тухачевскому.

— … признать виновным! — завершился приговор остальным. Включая тех, кто уже был покойником. Так, среди прочего, осудили Свердлова и ряд других деятелей. Не трогали только Джугашвили по личной просьбе Фрунзе. Сказывался определенный пиетет к Сталину, который сдерживал Михаила Васильевича от ликвидации своего противника. Что было бы и логично, и правильно. Но… не мог Фрунзе переступить через тот насквозь мифологизированный образ, созданный и вбитый в его сознание. Ни сейчас, ни тогда.

— Торжествуешь? — хриплым, нервным голосом спросил Троцкий, когда к его камере подошел Фрунзе. — Пришел поглумиться?

— Просто посмотреть в глаза.

— И что ты там видишь?

— Страх. Ты ведь боишься смерти. Стольких убил, а сам боишься.

— Любой человек ее боится и не спешит приблизить.

— Тухачевский стойко принял приговор. И Ворошилов. И многие другие. А тебя вон — трясет как осинку.

— Когда?

— Когда тебя повесят?

— Да. Скорее бы.

— Сначала по законам Советского Союза ты будешь вправе подать апелляцию. И мы подождем. Потом еще что-то придумаем. И камеру тебе дадим такую, чтобы ты видел казни других.

— Зачем? — скривился Лев Давыдович.

— А то ты не знаешь?

— Не знаю. Мы ведь могли бы договориться. Зачем все это? Столько прошли вместе… и теперь… я не понимаю…

— Договориться?! После того, как ты меня подставил в Крыму? После того, как ты меня подставил на Украине? О нет. Мы с тобой ни о чем договориться бы не смогли.

— Но мы не могли оставить их в живых!

— Кто знает? — пожал плечами Фрунзе. — Во всяком случае ты все сделал так, чтобы я оказался в глазах общественности человеком, который не держит свое слово. Это был прямой удар по репутации. Нетрудно догадаться, что таким образом ты меня пытался задвинуть. А то слишком много популярности и влияния набрал. Не так ли?

— Ничего подобного!

— Ну конечно…

— Не веришь?

— Тебе? Нет.

— Какой ты злопамятный… — покачал головой Троцкий. — Коммунисту таким быть негоже.

— Чья бы корова мычала.

— Может быть все же договоримся?

— О чем? — усмехнулся Фрунзе. — После этого процесса?

— Повесить вместо меня кого-то другого не великая сложность. А я…

— А ты что? Спрячешься где-то и будешь всю жизнь трястись от мысли, что тебя раскроют? Или объявишь, что сбежал? Или скажешь людям, что обманул меня? Что ты?

— Я буду тихо сидеть в Мексике.

— Не смеши мои подковы. Ты сможешь сидеть тихо, только если тебе язык вырвать. Да и то — жестикуляцией сумеешь шуму развести.

— Я сдам тебе все и всех.

— А нужно ли мне это? — усмехнулся Фрунзе. — Да и что ты такого знаешь? Где деньги лежат? Так их уже переложили. Имена? Ты их и так все сдал. А кого не сдал ты, тех сдали другие. Разговорчивых то хватало.

— Я…

— Хватит.

— Прошу! Давай договоримся!

Фрунзе глянул на Льва Давидовича и усмехнулся.

Троцкий не был трусом. И неоднократно за время революции и последующей Гражданской войны проявлял смелость. Иной раз даже отчаянную. Но прошло время. Обстоятельства изменились. Да и он сам размяк, расслабился, изменился. Кроме того, под пули идти не на виселице умирать. Оттого и мужественно принять свою казнь он не мог. И чем дальше, тем сильнее его это накрывало. Ведь повешение — не только позорная казнь, которую традиционно применяют для разбойников, но и весьма болезненная. Мучительная. Самая мучительная из обычных. Особенно если ее проводить правильно. И уж что-что, а это он прекрасно знал…

— Договоримся? — тихо произнес генсек, смерив собеседника ТАКИМ взглядом, что он понял — попал. Вот теперь он точно попал. Ибо столько презрения, ненависти и отвращения он мог бы себе и представить.

Впрочем, Михаил Васильевич дал волю эмоциям лишь на пару секунд. После чего взял себя в руки, став выглядеть как обычно. Улыбчиво и располагающе. Что Троцкому совсем не понравилось. Он отошел к стенке и тихо, сдавленно прошептал:

— Не надо. Чтобы ты не задумал — не надо.

— Неужели ты больше не хочешь избежать виселицы?

— Нет. Прошу. Пусть меня повесят. Просто повесят.

Михаил Васильевич ничего не ответил.

Лишь многообещающе улыбнулся и ушел. А через день осужденных повели на процедуру проверки. Крайне неожиданную. Собрав целую комиссию от патриархата РПУ во главе с патриархом. И переодев в чистую, единообразную одежду заключенных. Ну… относительно чистую. Во всяком случае пропитку этой одежде сделали правильную. И когда на проверку на самых значимых осужденных начали брызгать святой водой, произошло чудо… самовозгорания. Как тогда. Когда вспыхивали упыри. Прямо при всем честном народе…

И Троцкий в этой плеяде шел далеко не первым. Одним из последних, чтобы как можно больше натерпеться страха. Чтобы видеть, как-то один, то другой вспыхивали и сгорали заживо. Но не подряд, а совершено спорадически. Непредсказуемо. Разве что всех, кто вспыхивал, объединяла тяжесть совершенных злодеяний. Которые не искупить и несколькими казнями, если бы таковые было можно провести, воскрешая убитого.

Загоревшихся не тушили.

Их сразу палками оттесняли в сторону, в специальный загон, давая в полной мере насладить всей гаммой чувств от сгорания живьем.

И с каждым шагом Лев Давидович бледнел все сильнее и сильнее, хотя давно уже было некуда. Итак, как полотно. Ибо понимал, что его ждет. Надеялся на то, что пронесет. И его мозг отказывался понимать и принимать происходящее. От святой воды люди не загораются. Это невозможно. Это безумие! Бред! Сказки! Абсурд!

Но они вспыхивали!

И все его существо охватывал ужас. Ибо он вспоминал, как о своих делах, так и увлечениях кабалистикой. И не только. Вдруг это как-то аукнется? Или… может… что-то еще? И ту улыбку Фрунзе. Тот ведь явно что-то знал и устроил это все не просто так…

Страх и сомнения терзали его тем сильнее, чем ближе он был к этой проверке. А тут еще и странная прохлада. Пасмурный день. Раннее утро. Не вспотеешь. Скорее даже зябко…

Вот в мегафон объявили его имя. Не псевдоним, а как его по-настоящему звали.

Вот священник опустил венчик в чашу со святой водой.

— Нет! Не надо! — не выдержав, закричал Троцкий, попытавшийся дернуться.

Но тот умелым взмахом осенил его крестным знамением.

И…

Одежда на нем вспыхнула удивительно горячим пламенем.

Его охватила боль. БОЛЬ! От ощущения сгорания кожи на большей части тела.

И он истошно заорал голосом полным ужаса…

Секунду спустя сотрудники умелыми движениями с помощью палок оттеснили его в сторону. Туда — на площадку с горящими и сгоревшими. Но ему было уже все равно. Он уже не соображал. Все его тело охватило огнем. Волосы с треском и вонью испарились, да и от одежды ничего не осталось — сгорела удивительно быстро. А он сам упал и начал кататься по земле. Но горело уже тело. Занялся от высокой температуры подкожный жир…