Дочь Моргота (СИ) - "calling my name" - Страница 44

О Эру! Гондору не страшны назгулы благодаря ему… но он сам гораздо страшнее!

Хадор чуть было не выронил злосчастную шкатулку, с ужасом и восхищением глядя на похожую на настоящего дракона (если они еще кошмарнее, то он умер бы на месте) летающую тварь, на этот раз несущую на спине не призрака в черном одеянии, а человека… и еще одну неподвижную человеческую фигуру в когтях.

***

Она не испугается и не пожалеет о своем желании? И не перестанет…

НеБоромир оборвал недостойную мысль на полуслове и с нажимом провел ладонью против чешуи летающей твари, не ощущая царапающего прикосновения. Нет ничего глупее, чем пытаться обмануть самого себя — какая разница, облек он чувство в слова, или нет, если оно смогло увидеть свет, предательски родившись в сердце?

Он обещал в последний вечер… утро, что откроет ей свою душу, когда вернется, позволит увидеть и прочитать все, чем жил до нее. Это пугало… недостойным, тщательно изгоняемым страхом, причину которого, как и само существование, знать и понимать не хотелось.

Но стало неважно, и уже совсем не страшно — лишь бы просто увидеть ее и своё отражение в ее глазах, вновь почувствовать смешавшиеся в душе полукровки тьму и свет. Может, Силмэриэль просто спит в предутренний час, когда солнце уже вот-вот покажется над оскверненными тьмой Мордора Изгарными горами? Он уже должен был ощутить ее присутствие и мысли, хоть что-нибудь.

Они долго чувствовались, когда он уезжал в Итилиэн, уже слишком давно — терзавшие ее сомнения и глупый страх за него — он даже почти решил вернуться и ответить на все вопросы, только чтобы она успокоилась. Но хватило и мысленного обещания сделать это по возвращении.

Знать о ней все и не давать познать себя нехорошо и неправильно, она права, и не может продолжаться вечно. Недосказанность все больше беспокоит ее, отравляя ядом сомнений и нашептывая дикие и странные глупости. Ну почему нельзя похоронить прошлое под толщей прошедших эпох? Неужели недостаточно просто ощущать родство душ, способных слиться друг с другом в заполненных общей тьмой глазах, став единым целым глубоко внутри? Он раньше не знал, и не думал, что тьма может не только ненавидеть и искажать. Доставшаяся от матери (ее не получается вспомнить, почти, и не нужно) человечность в душе его дочери и ее влечение к свету не отталкивало, лишь тайно пугало непониманием и отторжением. Силмэриэль так пока и не поняла, кто он, несмотря на названное первое имя… ей знакомо лишь второе, данное Феанором.

Я уже не хочу знать, кто мой настоящий отец, раз я нашла тебя.

Именно поэтому. Но она узнает… если так сильно хочет войти в его сознание. Может, лучше было не расспрашивать ее и жить без этого знания? Или он чувствовал и в глубине души понимал, что она его дочь и без картинок из памяти Сарумана? После них стало невозможно воспринимать мир и ее, как прежде. Что-то привычное и незыблемое просело и рухнуло, оставив незнакомую пустоту, а пугающе непонятное зародилось и проросло в душе.

Он не представлял себе, и не хотел представлять, даже не подумал об этом ни разу до недавних пор, какие смехотворно крошечные и непонятные существа человеческие и не только дети, похожие на… Ни на что. Не все, конечно, только она… хотя и другие, наверное, теперь стали чем-то особенным. Как бы он воспринял ее тогда, сложись все по иному, смог бы так же почувствовать частицу своей души в нуждающемся в защите и заботе создании? Если он лишь в человеческом теле узнал, что это такое — она, не смотря на смертельную обиду, беспокоилась о воскрешенном адане, так… раздражающе. Считала, что должна позаботиться о нем и помочь прийти в себя… хотя настоящий сын Дэнетора заслужил лишь то, что получил.

Это никогда не будет известно, и совсем не важно. Видеть беспомощное и неразумное воплощение себя в руках обезумевших от голода рабов в погибающем от последствий разрушительной войны Белерианде оказалось странно больно, хуже, чем… Чем все. В Пустоте нет жизни — и там ее не было тоже, для Силмэриэль, бывшие пленники неизбежно сделали бы с ней то же, что и с ее матерью. Если бы не Курумо… Саруман, ему действительно можно простить за это многие прегрешения.

Только она уже давно не была вызывающим томительное беспокойство хрупким созданием, когда они встретились, и предназначенный для адана эликсир Гэндальфа — опоить им гондорца было совсем не светлой идеей — достался ему. Но ничего не изменил, лишь сделал ярче и острее то, что и так произошло бы, возможно, чуть позже. И будет происходить еще, она уже не сможет стать для него только дочерью, которой нужно найти мужа… за эту шутку Сарумана в очередной раз захотелось убить.

И кое-кого ещё. Мысль о том, что Силмэриэль может полюбить адана, как уже было с ней, и не только с ней (ну что они в них находят?) сделала призванный осчастливить воинов перед походом пир почти невыносимым. Тогда он непременно приказал бы летающей твари разжать не слишком бережно (по-другому они не умеют) удерживающие братца когти, или просто оставил бы его в Осгилиате. Но за прошедшие недели, и особенно сейчас, когда Белая крепость все четче виднелась на фоне розовеющего неба, это стало почти забытой мелочью.

***

— Ты порадуешь меня внуками, когда вернешься с победой?

Захмелевший Дэнетор сам не понимал, что говорит, глаза давно уже потерявшего адекватность наместника бессмысленно и лихорадочно блестели.

— Да! — Чтобы не сорвать зло на названном папаше и не напугать до смерти все сборище глупых аданов, пришлось осушить уже совсем лишний кубок, задержав дыхание. — И Фарамиру давно пора жениться… папа.

Не самая удачная мысль накануне битвы с воинством Майрона, но от распоряжений Дэнетора один лишь вред, стоит найти ему занятие, если уж, как ни жаль, убить пока нельзя.

И его нелюбимого единственного сына тоже, иначе некому будет защищать Осгилиат. Силмэриэль с радостью воспользовалась возможностью отсесть подальше от Дэнетора — наместник раздражал ее непомерным честолюбием и нездоровой гордостью за не своего сына. И не только ее, ему тоже все сильнее хотелось обнять неправильно любимую дочь (он окончательно понял, что желает именно этого), напоить вином, прижимая кубок к приоткрытым губам, и отнести в постель, а не выслушивать губительные для и без того жалкой армии Гондора планы.

А она словно специально хотела заставить его ревновать к аданам, чтобы разрешить свои глупые сомнения — любит он её или нет… или соскучилась от долгого сидения взаперти, другой жизни его дочь до сих пор не знала. Наверное, она просто слишком молода, но… танцевать для осмелевших достаточно, чтобы раздевать ее в своих мыслях воинов — это уже слишком. И он терпеть не может танцы — кроме раздражающе неприятных воспоминаний ничего хорошего в них нет.

Силмэриэль превратила подсмотренные в памяти подданных Теодена незамысловатые движения в нечто гораздо более чувственное… воровато (они не забывали о своём страхе, даже выпив лишнего) скользящих взглядами по высоко приподнятой расшитым золотом корсажем груди гондорцев хотелось уложить видеть кошмарные сны до утра. А ее схватить посильнее за руку, и… нет, он не станет делать ей больно, пусть потанцует ещё немного, но только для него.

— Ты слышал, мы должны пойти порадовать папу! — Силмэриэль захихикала, забыв наконец о танцах и об обделённом родительской лаской адане. Крепкое вино ударило ей в голову, разогнав глупые сомнения. Золотисто-карие глаза, потемневшие от вина и все больше расширяющихся зрачков, смотрели со сводящей с ума нежностью, почти полностью вытеснившей сомнения и беспокойство.

— Да! — хмельные напитки аданов не действовали на него, как на уже с трудом держащихся на ногах воинов, если он сам того не желал. Сегодня кружащему голову и делающему все ярким и простым опьянению совсем не хотелось сопротивляться. И Дэнетор все же сумел придумать что-то хорошее, единственный раз. Он легко взял ее на руки, не обращая внимания на недоуменно-испуганные взгляды. — Обязательно, прямо сейчас.

Покачивающиеся перед глазами стены зала сменились смутно мигающими сквозь тень упавших на лицо прохладных шелковистых волос звездами — созданный Эру мир мог дарить счастье, иногда — и окончательно подавившей все трезвые мысли полутьмой спальни.