Как целует хулиган (СИ) - Андриевская Стася - Страница 37

На рассвете попыталась спуститься, но крыша была ещё мокрой и скользкой. Не стала рисковать.

Вскоре проглянуло солнце, и появилась надежда, что всё вот-вот просохнет. Ещё чуть позже солнце скрылось, но вместе с тем утих и ветер. На чердаке стало неожиданно тепло и даже уютно.

Как всегда в последнее время из-за всех этих нервяков и нагрузок на репетициях зверски хотелось есть, но проснувшийся азарт всё перевешивал: наблюдала сверху за своим домом, неоднократно видела отца, но ни разу Оксану. Значит, папа стоит на своём. Значит, и ей ещё не время сдаваться.

И всё же, ещё через пару часов, когда одолела жажда, а голод превратился в дикого зверя и начал изводить тошнотой, Маринке подумалось вдруг, что отец наверняка и так всё уже понял, и нет смысла продолжать эту войну.

К этому времени и крыша окончательно просохла, и Маринка решила возвращаться домой, но едва выползла из окна – хлынул ливень, неожиданный и такой сильный, словно небо внезапно прорвало. Тут же налетел ветер, и по чердаку поползли леденящие сквозняки.

Вскоре стремительный ливень сменился унылым дождиком, конца которому не было видно...

Поняв, что побег через крышу больше не вариант, Маринка пыталась выбраться иначе: бегала, скакала. Но на то они и сталинские дома, что перекрытия у них мощные, и её овечьего веса не хватало, чтобы достучаться до жильцов. А может, им было пофиг, или не было старшей по дому, у которой хранятся ключи от люков.

Кричала из оконца случайным прохожим, но затаившиеся под своими зонтами, они не обращали на неё внимания. Хотя нет, какой-то мужик приветливо помахал ручкой и поспешил дальше...

И вот уже в сумерках, когда, выбившись из сил и окончательно продрогнув, она снова ревела, сидя в уголке – по шиферу загромыхало. Маринка сначала безумно обрадовалась, но тут же спохватилась: а ведь никто нормальный через крышу не полезет! Тем более, в такую погоду.

Тут же вспомнились и доски, которыми долгие годы было заколочено слуховое окно. Кто-то же их выбил? Кто-то, кто явно не рассчитывал, что старшая по дому даст ему ключ от люка – какой-нибудь бомж или беглый зэк...

Безумно испугалась! Зажав в руке отрезок трубы, затаилась за дымоходом.

Слышала, как этот некто пробрался через окно, и, усевшись на отмостки, тяжело дышал. Время тянулось мучительно медленно. От неподвижности затекли плечи и шея, заставляя крупно дрожать, пробирал до костей сквозняк.

– Да выходи уже, бестолочь, спалилась!

От этого голоса Маринкино замершее сердце трепыхнулось пару раз мимо доли и тут же забилось часто-часто. Даже как-то слишком.

Вышла. Было отчаянно стыдно и неловко. Но в то же время – радостно. И как-то неуловимо страшно. И волнительно. Короче, с ней творилась какая-то фигня, от которой подкашивались ноги и, несмотря, на продроглость, жарко вспыхнули щёки. Обхватила себя руками.

– Я просто побоялась спускаться... Там скользко.

– Спасибо хотя бы на это ума хватило! – неожиданно зло прошипел Данила, и вдруг взорвался: – На хера ты вообще сюда полезла, идиотка? Жить надоело?!

Она вздрогнула. Подбородок свело от обиды, глаза защипало.

– Не твоё дело! И вообще, вали, откуда пришёл, я тебя не звала!

Стояла перед ним и тряслась от холода, а он смотрел на неё, и даже сквозь полумрак чувствовалось, как люто её ненавидит.

– Сюда иди! – рыкнул сквозь зубы и медленно, словно нехотя, поднялся.

– Зачем?

– Сюда иди, сказал! – раздражённо дёрнул её на себя. – Холодная, как трупешник... Дура. Вообще без мозгов похода!

И резко развернув спиной, грубо напялил через её голову свой мешковатый батник. Один на двоих. Прильнул к ней, полуголой и продрогшей, под покровом толстого трикотажа, стиснул в своих таких же полуголых, но горячих объятиях. Маринка молча забилась, вырываясь. Данила так же молча сжал руки сильнее, и, окончательно лишая свободы, застегнул молнию горловины до самого верха.

– Не дёргайся, дурная, не съем! Я, чтобы ты знала, с девчонками друзей не сплю, а Кирей мне вообще, как брат! И если бы не это, то нахрена бы ты мне сдалась, греть тебя ещё.

Маринка обиженно трепыхнулась:

– Я вообще-то тоже не сплю с его друзьями!

– Да мы с тобой капец, какие святые! – зло усмехнулся Данила, ещё крепче прижимая её к себе. – Не дёргайся, сказал! Святые – не значит железные.

Первые несколько минут это был сущий ад – хотелось прибить, нафиг, этого идиота! Признать же, что его тепло действительно и уместно и так необходимо ей – вообще сродни поражению в великой битве...

Ещё через пару минут она просто смирилась с тем, что Данила сильнее и решила считать до трёхсот, давая себе ровно пять минут на то, чтобы перестать дрожать от холода. Смотрела на крыши соседних домов и напряжённо держала локти врастопырку, чтобы этот идиот не больно-то прижимался...

...Сама не заметила, в какой момент расслабилась, а когда очнулась, поняла, что время вдруг замерло, и они с Данилой словно срослись: Его ладонь обнимает её давно уже согревшееся предплечье, из-за чего рука слегка поджимает прикрытую одним лишь тонким атласом грудь... Шевелит волосы и рассыпается мурашками по спине его частое дыхание над ухом... Ударяет в нос его особенный обыкновенный и живой запах: мокрые от дождя волосы, старая машина, железная окалина, остатки парфюма на вспотевшей коже, к которой так и хочется прижаться губами, чтобы снова ощутить её тепло и солоноватость...

Господи, как же она по нему, оказывается, скучала!

И едва она осознала это, как их натянутое осторожное молчание стало вдруг невыносимо громким. Чего уж там говорить о похожих на пульсацию, едва заметных толчках в ягодицу... Данила раздражённо сопел и пытался сменить позу, чтобы Маринка больше не чувствовала крепчающее фиаско его гордыни... Но она всё равно чувствовала – с каждым мгновением всё явственнее и крепче.

Да у неё и у самой в горле стоял ком, и жутко хотелось сглотнуть его, но было так страшно выдать себя... Всё внутри пылало – сладко, томительно, требовательно. Разве она знала до этого, что такое настоящее возбуждение? Нет. Даже близко не представляла, насколько это... нестерпимо.

«Святые – не значит железные...»

Будто случайно повела головой, так чтобы виска коснулся его нос, а когда он коснулся – что-то мучительно задрожало в солнечном сплетении, такое необъятное, что едва не вырвалось наружу стоном... Закусила губу.

Поцелуй! Ну поцелуй же... Ну...

Но Данила лишь рвано дышал ей на щёку и не двигался.

«Я с девчонками друзей не сплю, а Кирей мне вообще как брат...»

Зажмурилась. «Я тоже не сплю с его друзьями...»

Ну поцелуй... Упёртый, ну ты же хочешь! Просто поцелуй, один раз, ну... Самый-самый последний! Ну поцелуй же! Пожалуйста!..

Новое еле уловимое движение головой к нему навстречу... А в ответ – едва уловимое движение его щеки по её волосам: ниже, кожа к коже... И руки его – теснее, и ладонью по плечу – так бережно, аж пальцы на ногах поджались... Но так мимолётно, что тут же сомнения – а может, показалось? И только сердце зашкаливает с новой силой...

Ну же... Хотя бы просто дай знать, что не оттолкнёшь, если...

Ой, нет, первой слишком страшно!

Хотя бы полшага навстречу... Ну...

В животе у неё вдруг протяжно, разливисто заурчало, и они оба рассмеялись. С каким-то дурацким, нервным облегчением зашевелились, разгоняя кровь по затёкшим плечам и шеям.

– Согрелась? – шепнул Данила.

– Как слышишь, – смущённо хихикнула Маринка.

Повисла неопределённая пауза – распутье, острие, после которого либо всё, либо ничего... И руки его вдруг снова сомкнулись вокруг неё, жадно и нагло стискивая в пальцах грудь. Маринка охнула, под коленями резко ослабело. Казалось, это сердце её сжато в кулаке – до сладкой, тянущей боли и невозможности дышать...

Запрокинула голову, умирая от того, как расползается по телу нетерпеливая дрожь, от того, как жадно скользят по шее его губы и лезут под майку руки...

Где-то на самом дне реальности вспыхнула вдруг колючая, отрезвляющая мысль: «Зачем? Господи, зачем снова? А как же Кир?»... Но сил противиться страсти не было, словно самое главное, что есть в жизни – происходило здесь и сейчас, а что потом – вообще не важно! Один, только один, самый последний раз!