Противоестественно (СИ) - "Shamal" - Страница 9

Один из головорезов скалится и издевательски тянет прокуренным голосом:

— Да плевать. Начальник сказал взять девку с пацаном. А этот нам даром не нужен.

— Грязно работаем.

Я закидываю голову назад, пытаясь удобнее устроиться на полу. Чего зря возиться. Юлька плачет и вертится, пытаясь скинуть мешок с головы, и я шикаю на нее, умоляя бросить эти попытки.

— Если ты не увидишь их лиц, у тебя есть шанс остаться в живых.

— Ты с ними заодно? — в истерике кричит Юлька и заходится слезами. Я понимаю, каково ей, но сейчас не лучшее время для выяснения отношений.

— Угу, блять, заодно, — шепотом бормочу я и отворачиваюсь. Макс на удивление ведет себя тихо, но я вижу, как быстро вздымается его грудь — он в шоке, но, вроде, цел.

Пока мы едем, у меня есть время обдумать все. Мы возвращались с лагеря, и эти ублюдки нас подрезали прямо посреди пустынной трассы. Машина перевернулась, а потом…

Окон в фургоне не было, и догадаться, куда мы едем, я не мог. Они не пытались снова лишить меня зрения, а это значит лишь то, что оставлять в живых они не намерены. Наверное. Ну, так обычно в кино бывает. На деле, может быть, все будет иначе.

— Зачем мы вам? — начинаю я, пытаясь узнать хоть что-нибудь.

— Заткнись, — кричит водила. — Слишком много болтаешь.

Намек понят.

Дальше мы едем в молчании. Подъезжая к месту назначения, громила снова накидывает мне тряпку на голову, завязывая на затылке. Дышать сложно, но вполне реально.

Нас грубо вытаскивают из машины. Я чувствую стальные пальцы на своем плече и понимаю, что вырваться не получится. Нет, я осознал это давно, но конкретно сейчас до меня дошло, что, вполне возможно, это и есть мой конец.

Я шаркаю ногой по земле. Похоже на плитку.

Да где же мы, твою мать?!

Ледяной воздух пронзает до костей, вполне вероятно, что это сквозняк. Я цепляюсь за мельчайшие детали, чтобы нарисовать себе хотя бы какую-нибудь картину, но пока что результаты нулевые.

Слышу, как Юлю с Максом тоже вытаскивают из машины, затем раздается шорох шин по асфальту. Значит, водитель куда-то отгоняет машину. А, следовательно, он не хочет, чтоб она здесь мелькала…

Меня толкают в спину, и мне едва ли удается удержаться на ногах. Ребра болят, и не исключено, что в одном из них трещина.

— Вперед. Шевелитесь!

Мы движемся в неизвестность. Я стараюсь не споткнуться, но когда громила предупреждает «ступеньки» — уже поздно. Кто-то подхватывает меня под руку, спасая от поцелуя с полом, и, встряхнув, как котенка, ставит на ноги. Спасибо, блять, за заботу!

Мы входим в здание, судя по исчезнувшему ветру. Кажется, нежилое: каждый звук отзывается гулким эхом. Ведут вниз. Подвал?

С меня снимают наручники, а потом стягивают мешок. Вижу, как такие же манипуляции проводят и с Юлькой, а потом с Максом. Племянник бледный, как наволочка, и я вижу, как дрожат его губы. Он прижимается к матери, пытаясь найти спасение, но спасения нет.

В комнате из охранников только самый мощный — бритоголовый громила с кастетом в руке и балаклаве.

— Сидеть тихо и не рыпаться, — рычит он и уходит, хлопнув железной дверью. Судить по этой комнатке, где мы очутились, нельзя. В ней нет окон и никакой мебели — разве что дверной проем без двери, ведущей в помещение с сортиром по типу дырки в полу. Замечаю в углу умывальник, и первая ассоциация — школьный туалет. Может быть, мы в заброшенной школе?

Холодно…

От бетонного пола веет таким холодом, что все тело начинает колотить, как при лихорадке. На мне куртка не по сезону, но Юля одета еще менее подходяще — кожаный бомбер не грел ее совершенно.

Я стягиваю с себя куртку и укрываю их с Максом, а сам опускаю закатанные рукава фланелевой рубашки. В кармане остались сигареты, но курить при ребенке я не хотел. В фургоне нас обшмонали и забрали мобильные телефоны. Забрали все, кроме этих ебучих сигарет…

Мы сидим в молчании около часа, а потом я наконец-то вспоминаю…

— Юль, я не с ними.

Она поднимает зареванные глаза и ничего не говорит. Ничего, что дало бы мне хоть какой-нибудь знак, что она верит мне.

Дверь открывается еще спустя час. Макс спит, вздрагивая во сне, и пытается сжаться в комочек, сохраняя тепло. Он одет теплее, чем мы, но ему все равно холодно. Мне так жалко его, что я даже чувствую вину, хотя, конечно, я не виноват в том, что произошло…

Громила вваливается в комнату и бросает на пол тарелку с едва ли теплыми макаронами, слипшимися и страшными, но вполне, должно быть, съедобными. Следом летит бутылка воды и он, не говоря ни слова, уходит.

По моим внутренним ощущениям, дело движется к вечеру и, должно быть, нас уже давно хватились. Может быть, похитители уже обсудили с Владленом условия выкупа, а, может быть, и нет. Вряд ли нам что-то расскажут…

Юля будит Макса и заставляет его поесть, хотя тому явно кусок в горло не лезет. Нужно есть, чтоб жить. Нужно есть…

***

Крик Макса набатом звучит у меня в ушах. Слезы Юли злят меня сильнее, чем может злиться человек. Ярость не дает мозгу отреагировать на боль в сломанных ребрах, не дает сконцентрироваться на крови, заполнившей рот. Я слышу, как Юля за моей спиной успокаивает Макса, закрывая собой, а я уверен, что предприму все, чтобы не позволить этим ублюдкам тронуть мою семью.

Кричу, уже не соображая что, требую отвести меня к главному, и в последний раз бью в чье-то рыло, но смазано, слабо…

Меня хватают, как нашкодившего котенка, за шкирку, и я вижу в кровавом мареве щербатую улыбку прямо перед собой. Смаргиваю кровь, капающую из рассеченной брови, и только сейчас понимаю, как же, блять, болит все тело.

Макс захлебывается слезами, лепечет что-то невразумительное, и я почти уверен, что Юля сумела собрать силы в кулак и шепчет ему на ухо успокаивающие слова, качая на руках, словно младенца.

— Ну, пошли, хуле нет, — под ругательства и хохот меня куда-то тащат, а я смотреть могу только в пол. Что я скажу этому главному? Какие аргументы защитят Юлю? Макса они не тронут, но психику ему подпортят знатно…

Я захожу в помещение, больше напоминающее склад, и понимаю, что место знакомое. Настолько знакомое, что от этого становится больно…

— Кого я вижу!

Никита расплывается в самой омерзительной улыбке, которую я только мог видеть. Этот человек напротив, которого я некогда считал другом, сейчас вызывает у меня только одну эмоцию.

— Ах ты ж сука… — шепчу тихо, потому что губы, кажется, уже начали браться коркой подсыхающей крови. Прокушенный в битве язык едва ли ворочается.

— Что, не ожидал? — Никита прекращает ломать комедию и складывает руки на груди. Из-под задравшейся полы пиджака я вижу выглядывающий пистолет. — Ты так яростно сражаешься за жену своего возлюбленного братца, как я понял. Особого беспокойства ты моим ребятам не доставляешь, но… — он понижает голос, и я уже вижу в нем не клубного мальчика, прожигающего жизнь в свои тридцать пять, а опасного и расчетливого мужчину. — Но без тебя лучше, чем с тобой. Сечешь?

— Не трогай Юлю и Макса, — прошу его, засовывая ярость поглубже в задницу. Сейчас есть одна задача — спасти их. С этим жалким предателем и собственной гордостью я разберусь потом.

Мужчина вскидывает голову и картинно прикрывает глаза, выражая скуку. Позер, млять…

— Есть ли хотя бы одна причина, по которой я не должен трогать эту бабу? У меня здесь десяток голодных парней и всего одна беззащитная телка. Неужели ты не можешь сложить два плюс два в своей безмозглой башке? — Никита разводит руками, и я осматриваюсь вокруг, замечаю ощерившиеся морды головорезов. Да, такие церемониться не будут. — Только не надо пугать меня своим братом. Он меня не достанет. Пока что он даже не знает, что я — тот самый «ебанутый на всю голову ублюдок», ведь все свои шаги он обсуждает со мной, со своим лучшим другом, а когда узнает, я буду очень далеко.

— Какой тебе от этого толк? — я делаю шаг вперед, но ноги подкашиваются, и я неловко падаю, едва ли успев подставить руки, чтоб не наебнуться на сломанные ребра и не проколоть себе легкие. Меня даже не смущает хохот вокруг.