Курсант: назад в СССР (СИ) - Дамиров Рафаэль - Страница 43

— Уже, — улыбнулся Трошкин и кивнул на меня. — Вот, как раз товарищ Петров пришел увольняться. Я этим и занимаюсь.

Только сейчас Зверева бросила на меня оценивающий взгляд. До этого она не обращала на меня никакого внимания, наверное, принимала за тумбочку или фикус:

— Что же тебе, Петров у нас не работается? Мастер столько сил и времени в тебя вложил, выучил, воспитал, а ты сбегаешь.

— Мастера мне будет не хватать, — улыбнулся я. — Придется наведываться на фабрику. И Трошкин Илья парень неплохой. Проведывать его тоже буду.

Я подмигнул кадровику.

— Трошкин? — Зверева не переставала удивляться.

Похоже, что сегодня она открыла в своем подчиненном человека, а не безликое “принеси-подай”.

— Работай, Илья, — кивнула она Трошкину и направилась к выходу.

Когда стук ее каблуков затих, Трошкин восхищенно выдохнул:

— Ты видел? Она со мной нормально поговорила.

— Молодец, Илюха, вот так должно быть всегда. Так и держи себя, не роняй марку. И КВН не бросай. Чувствую, он тебе на пользу идет.

Я написал заявление по собственному и спустился в цех. Петрович ждал меня, уже уткнув руки в широкие бока:

— Явился, — проворчал он. — Я уже думал, прогул тебе ставить или на венок деньги собирать. Думал, машина сбила…

— В кадрах был, — отмахнулся я.

— Вот молодежь пошла, — распалялся мастер. — Чуть, что сразу в тепленькое местечко сбежать норовит. Ты здесь и месяца не отработал, а уже ищешь, где потеплее жопу пристроить.

— Не бухти, Петрович, — улыбался я. — Не думаю, что милиция — это тепленькое местечко. И потом. Это мечта детства. А балалайки делать — это не мое, честно. Не умею я, как ты — руками из дерева шедевры ваять.

Петрович вдруг перестал язвить и серьезно спросил (в первый раз его видел таким, без шуток и подколов):

— Может, останешься? Разряд получишь. Женишься и квартиру от фабрики выбить можно. Сколько я еще коптить небо буду? На кого я цех оставлю? Каждый второй у меня с беленькой дружит. Нет надежды на них. А ты парень с головой. Не пьющий…

— Нет, Петрович. Спасибо, конечно, что не заплевал и не проклял, но я уже все решил. Причем очень давно. Так давно, будто в прошлой жизни произошло это.

— Тьфу, ты! Заплевать никогда не поздно. Только толкового помощника себе нашел, как он убегать намылился!

— Вообще-то, я сам нашелся.

— Иди уже… Работай. Гитары сами себя не склеят. Найденыш.

Я поспешил к станине склеечного пресса. Старая чугуняка, тронутая ржавчиной, судя по всему, вросла в бетонный пол цеха еще со времен царя Гороха и напомнила мне Петровича. Такая же незыблемая и “древняя” твердь, на которой и держалась вся советская промышленность.

Мне будет не хватать фабрики, ее людей, ее порядков. Никогда не думал, что удастся соприкоснуться с жизнью простого рабочего, никогда не думал, что это может понравиться.

— Петров! — сзади раздался знакомый девичий голос.

Я обернулся. Передо мной стояла Зина. На лице маска строгого комсорга:

— Слышала, ты увольняешься. Зайди ко мне, распишись в акте. Ты теперь не в нашей ячейке.

— Хорошо, — кивнул я и отвернулся, делая вид, будто занят очень важным делом, минимум, как сборкой космического корабля.

Краем уха услышал, как Зина испарилась. Ко мне подошел Петрович, приглаживая торчащие в разные стороны кустистые брови. От его цепкого взгляда ничего не скрылось. Он хитро прищурился:

— Из-за бабы уходишь?

— Нет, конечно, Петрович, ты что несешь!

— Правильно, — одобрительно закивал фронтовик. — Без баб никак нельзя, но думать лучше без них. Чтобы мысли в правильных местах рождались.

Мастер постучал пальцем себе по лбу и продолжил:

— Под всех баб не подстроишься, вот будет у тебя одна, тогда другой разговор. Но это уже не баба, а семья называется.

— Ох, любишь ты учить, — отмахнулся я. — Мне до семьи, как русалке до шпагата.

— Молодец, — мастер одобрительно крякнул. — Не торопись. Детей всегда настрогать успеешь, самому вначале человеком стать надобно.

Он вдруг извлек из недр рабочего халата фронтовую закопчённую фляжку и поманил меня заскорузлым пальцем:

— Айда, по пятьдесят грамм фронтовых. Чтобы не пожалел, что ушел…

— Ты что Петрович? — зашипел я, озираясь. — Нельзя же. Ладно, я последний день работаю, а ты?

— А меня-то, кто выгонит? — усмехнулся старик. — Кто работать будет? Я дело передать хочу, а нет никого. Вот, на тебя надежда была. Пошли, смоем горюшко мое.

Мы зашли в закуток, что использовался, как угол для перекура, где можно было посидеть на замасленном продавленном диване и чайку попить. Иногда рабочие умудрялись перекинуться здесь в картишки. Но Петрович их нещадно гонял, а карты забирал.

Мастер извлек из самосшитой лоскутной сумки банку кильки в томатном соусе с красной этикеткой, пучок зеленого лука, краюху черного хлеба и шмат сала, густо облепленный кристаллами крупной соли и дольками чеснока.

Ловко вскрыл немецким трофейным ножом консерву, порезал сало, расстелив в несколько слоев газету, и плеснул на дно двух граненых стаканов граммов по пятьдесят коричневатой жидкости.

Я взял стакан и понюхал. Запах сивушных масел тронул ноздри. Я чуть поморщился.

— Не криви рожу, — Петрович протянул мне кусок хлеба с нарезкой сала сверху, от него пахло чесночком, укропом и домашним уютом. — Самогон добрый, сам делал. На кедровых орешках. Это тебе не водка промышленная, а напиток живой. Его чувствовать надо. Будем! Чтобы девки любили и корешок твердости не терял. Как гриф гитарный.

Дзинь. — Мы чокнулись. Я опрокинул стакан в глотку и закашлялся. Градусов пятьдесят, не меньше. Ядреный. Но зашел хорошо. Фу-ух…

— Да закусывай ты, — похлопал меня по спине мастер. — Тебе еще смену дорабатывать.

Сам он закусил не сразу. Смачно занюхал куском хлеба, втягивая широкими ноздрями черный кисловатый мякиш. Затем плеснул себе еще, а мой стакан отодвинул в сторону:

— Тебе хватит. Мал еще, веса в тебе нет, как у батьки. Вот будешь под центнер, тогда по две сможешь пить.

Петрович хлопнул еще “рюмашку” и зажевал ее красной, как Советский флаг, килькой.

— У-ух… Хорошо. — выдохнул он.

Я постучал в дверь дальнего кабинета и, не дожидаясь ответа, вошел.

Зина сидела за столом и старательно выводила каракули в каких-то бумажках. Делала очень занятой вид. Вот зараза, даже бровью не повела.

Я кашлянул. Она подняла глаза:

— А, Петров, молодец, что зашел. На, распишись.

Я молча черкнул в каком-то комсомольском журнале и наблюдал за ее реакцией. Она с подчеркнутым официозом взяла журнал у меня из рук, захлопнула его и сказала:

— Вот и все, Петров, теперь ты больше не наш. Удачи на новом месте.

— Спасибо, — ответил я, повернулся и направился к двери.

— Куда хоть уходишь? — не выдержала и бросила вдогонку Зина.

Я остановился в дверях, скрыв улыбку, обернулся:

— В ментовку.

— А-а-а… — кивнула Зина. — Нормально.

Голос ее в этот раз чуть дрогнул, а в глазах промелькнула то ли обида, то ли грусть. Не успел понять. Комсорг быстро взяла себя в руки и уткнулась в лежащие на столе бумаги.

Я вышел и захлопнул дверь. Железная девка. Молодец… И я молодец. Удержал дистанцию.

После смены вечером вернулся домой. Зайдя во двор, осмотрел по привычке территорию. Все как всегда. Ребятишки в песочнице, бабульки на лавочке семечки лузгают и прохожим кости моют. Воробышки дерутся за корочку хлеба, брошенную им на пропитание с балкона.

Никаких левых машин, никаких подозрительных субъектов. Никто меня не караулит и не пасет. Во всяком случае, не заметил…

После тех двоих я теперь не уверен в своей наблюдательности на сто процентов. Профессионально сработали. Я их не срисовал. Сомневаюсь, что после вынужденного контакта со мной, они выпустят меня из поля зрения. Но присутствие конторы в моей жизни пока на руку. Так безопаснее. Я же не шпион. А то, что я из другого времени, хрен докажут. Генсеков и генералов я поучать не собираюсь. В жизни такое не пройдет. Либо дурка, либо Сибирь. Либо еще хуже, из комсомола исключат и с работы уволят.