Десница Пращура (СИ) - Чоргорр Татьяна - Страница 2

— Надевай, а то смотреть на тебя холодно, — потом уже спросила. — Чего ты дальше-то в дом не пошёл? Тебя же этим путём водили. Забыл дорогу?

Он сцапал одежду на лету, нырнул руками — в рукава, головой — в ворот, натянул подол на поджатые ноги. Зябко передёрнул плечами, уставился на охотницу снизу-вверх.

— Распорядительница Тунья, прежде, чем идти в дом, сначала выслушай меня. Меня могут разыскивать…

— Чужие мудрые, чтобы тебя убить, — закончила за него охотница. — Я знаю, Нгуна сказала мне. Эти беззаконные колдуны искали тебя у Камня над Синим фиордом, а потом куда-то ушли. Если они не потеряли твой след, если заявятся сюда, то ни я, ни Зуни им тебя не выдадим. Поганцы легко разогнали от Камня охотников Даруны и Нгуны, но только потому, что охотники не желали зимнего кровопролития. Совсем другое дело — ломиться в дом. Нет, Нимрин, не беспокойся, отсюда они тебя не достанут.

— А изнанкой сна?

Тунья пожала плечами:

— Говорят, даже умелому сновидцу нелегко пройти туда, где он не бывал наяву. Колдуны, которые тебя искали — они все дальние. Они наш дом не знают. Но главное, они не узнают, что ты здесь! Никто им этого не расскажет. Никому пока лучше не знать, что ты здесь. Мало ли, кто кому чего сболтнёт… Ты ведь потому и сидишь на пороге, не спешишь дальше?

— Да, поэтому. Кстати, Тунья, ты сказала, вы с Зуни меня не выдадите. Ты и Зуни. А Лемба?

— А Лембу собрались посвящать в Вильяры Младшие, — охотница судорожно вздохнула, давя всхлип. — Он сейчас в Пещере Совета, готовится к обряду.

Нимрин тоже нахмурился:

— Хорошо, что, хотя бы, во Младшие! Но почему так быстро?

— Лемба сказал, у каждого клана теперь будет по двое мудрых. Так решил Совет. Лучше бы они себе главу уже выбрали, да всякую погань поприжали! Ты ведь песнь Равновесия спел, а они? Убивать тебя заявились! Ни закона в уме, ни благодарности в сердце! Что за мудрые такие? Скажи, ну зачем им дано всё, что им дано? Почему не извергают их стихии посвящения?

Нимрин помолчал, потом очень тихо, будто бы размышляя вслух, сказал:

— Это ваши мудрые, Тунья. Вам решать, почему, и зачем они вам — такие.

— Но наша Вильяра — не такая! — тут же вскинулась охотница. — И Лемба таким не будет.

Нимрин улыбнулся, как-то очень грустно.

— Тунья, может, ты всё-таки проведёшь меня в дом, чтобы никто не видел? Имей в виду, сам я колдовать не могу, совсем.

— Да тут и колдовать не надо, все спят. Вставай, да пошли.

Однако пока спускались в жилую часть дома, «морозную дымку» она всё-таки спела. И провела чужака в свои покои, в закуток с отдельной лежанкой, где иногда ночует Рыньи. Сегодня-то племянничек внизу, у своих драгоценных шерстолапов… Видно уже: не выйдет из парня кузнеца! Зато скотник, наездник и скотский лекарь — прирождённый. Нет, придётся старому Рамуи ещё кого-нибудь из младшей родни на обучение присылать…

Тунья заперла дверь в коридор и зажгла яркий светильник — подарок Нгуны. В ответ на короткую песенку стеклянный пузырь вспыхнул, будто маленькое солнце. Нимрин невнятно ругнулся, прикрываясь от света рукой:

— Тунья! Предупреждать же надо!

— Прости, я не подумала… У тебя что, что-то с глазами?

— Ожог у меня там. Светом обожгло.

То-то он спотыкался, пока сюда шли!

— В темноте не видишь, от яркого больно? — уточнила Тунья, встряхивая светличковый светильник. «Солнышко» она погасила сразу.

— Насмотрелся на яркое, больше не могу.

— Может, принести тебе капли? От «снежной слепоты» хорошо помогают…

— Охотникам, — перебил он её на полуслове. — Спасибо тебе, Тунья, но лучше не надо. Я не знаю, как на меня сейчас подействуют ваши зелья, а проверять не хочу.

Тунья не стала настаивать: бывает, даже какому-нибудь охотнику не впрок то, от чего хорошо всем другим. А Нимрин — чужак. Но всё-таки, как хозяйке дома не беспокоиться, если гость нездоров? Он же с трудом сдерживает дрожь, и весь в каких-то тёмных пятнах и струпьях. Синяки и ссадины? Ожоги? Обморожения?

— Нимрин, скажи, какая помощь тебе нужна? Ты сам это знаешь?

— Давай, попробуем полумрак, тепло и покой. Если не поможет за сутки-двое… Вильяра лечила меня песнями.

— А пить и есть ты хочешь?

— Есть — позже, воды — сейчас.

— Холодную или согреть?

— Дай, как есть.

Тунья налила из большого кувшина в пиалу, подала ему и смотрела, как он пьёт, очень старательно держа посудину обеими руками, а всё равно постукивая краем о зубы. Допил и растянулся на лежанке. Охотница глянула на эту битую тушку — тяжело вздохнула и укрыла шкурами голые, тощие, лишаистые ноги. Куртку свою она у него заберёт потом. А взамен выдаст перешитый подарок Рыньи. Вот только добавит в узор ещё кое-что от себя…

***

В тепле и условной безопасности охотничьего дома Ромигу сразу начало развозить. Пока он брёл за Туньей бесконечными коридорами и лестницами, держался из последних сил. Утолил жажду, прилёг — силы и кончились. По ощущениям, которые начали его догонять, всё тело — сплошная магическая травма. Не удивительно: после того, что он делал, и что с ним происходило во время песни Равновесия!

Он отпустил себя то ли в сон, то ли в обморок со слабой надеждой, что отдохнёт — полегчает. Навы живучие. Сразу не умер, значит, выживет и восстановится, иначе быть не может… То есть, бывает, ему известны примеры. Но рядом нет ни эрли, ни других навов, сведущих в целительстве, ни даже Вильяры, у которой неплохо получалось его лечить. Значит, либо Ромига отлежится до состояния, когда сможет помогать себе сам, либо не повезло. И даже эмоций по этому поводу нет.

Бредовый кошмар длится, длится, длится… Девочка-подросток бессильно плачет, дрожит от боли под тяжкими до удушья, но почему-то совсем не греющими шкурами. Что с ней приключилось? Звери порвали? Затоптал шерстолап? Сорвалась со скалы, собирая травы? Чужой охотник, беззаконный поганец из вовсе пропащих, ударил её ножом? Гибельные картины мелькают под закрытыми веками, волны смертного ужаса и ужасающего бессилия накатывают одна за другой, будто все эти беды происходят с ней разом, одновременно. Нет, так не бывает, чтобы всё сразу! Но слишком больно, слишком страшно, слишком плохо, чтобы вспомнить, с которой из бед она не разминулась на самом деле. Она умирает, умирает и всё никак не умрёт.

Ну зачем, зачем её не отпустили на щуровы тропы? Кто-то, наверное, мама и старый Латира, собрали воедино то, что от неё осталось. Зашили и перевязали раны, спели все нужные песни. Но больно! Как же больно, душно и холодно! Кажется, кто-то сидит рядом, кто-то зовёт её, но почему-то не по имени. Несчастная Яли не понимает этого зова и не хочет ему внимать. Что бы ни произошло с ней, она искалечена страшно, непоправимо: тело всегда понимает про себя такие вещи. Усилия целителей оттянули умирающую от края, а зря. Девочка хочет забыться глухим сном, сбежать от боли и ужаса — навсегда.

Кто-то зовёт её по имени, орёт и рычит на два голоса. Чья-то рука отвешивает ей оплеуху. Потом ещё одну. Девочка открывает глаза лишь затем, чтобы сказать: с умирающими так нельзя! Она дочь знахарки, она точно знает.

Однако на ней нет никаких ран. Нигде не болит, и тяжесть шкур больше не давит. Только всё равно ей как-то странно и нехорошо. Зрение мутится, она едва узнаёт логово старого Латиры. Мудрый встряхивает её за плечи, приводя в чувство, мать возится у очага, заваривает травы.

Латира начинает девочке за что-то выговаривать — о, ужас! — она не понимает ни слова. Речь слышит, а все звуки будто кто-то перемешал, перепутал. Лишь своё имя она различает отчётливо: Яли. Пытается ответить — рта не способна раскрыть, ни даже замычать, как немая. И в уме, для безмолвной речи, слова никак не складываются. Страх заставляет её зажмурить глаза, тряхнуть головой — резкое движение будто лавину срывает, она бьётся и корёжится в мучительных судорогах. Латира удерживает её, разжимает зубы. Мать льёт в рот какую-то горечь…