Ребенок от убийцы брата (СИ) - Лошкарёва Виктория Витальевна - Страница 8

— Лейсян, ты не можешь этого сделать!

— Я — мать. Я имею право.

— Я не оспариваю твоё материнство, — зажмурившись и старательно сдерживая эмоции, протянула я. — Я говорю о том, что нельзя так просто забрать мальчика, полностью изменив его жизнь. Во-первых, он ходит в школу.

— У меня тоже есть школа во дворе, — огрызнулась Лейсян.

— Он ходит в специализированную школу для глухих детей, — ответила я. — Во-вторых, ты не знаешь языка жестов. Как ты собираешься с ним разговаривать?

На другом конце провода повисло долгое молчание.

— Но ты же с ним как-то разговариваешь, правда ведь, — фыркнула Лейсян. — Почему ты думаешь, что ты можешь, а я — нет.

Я с изумлением покосилась на телефон.

Нет, Лейсян не могла нести подобную чушь. Это просто сон — кошмар, который мне снится, потому что я дико устала.

Потому что даже Лейсян, никогда не интересовавшаяся Ромкой, не могла задавать подобный вопрос.

Я ведь рассказывала ей. Много раз рассказывала, особенно в тот первый год, когда врачи только-только поставили нашему малышу неутешительный диагноз.

Впрочем… Я давно уже не воспринимала Ромкину глухоту как болезнь — скорее, просто, как его особенность. Да, мой ребенок разговаривает на другом языке, используя не речь, а визуальный язык жестов — но это вся разница.

Я мысленно усмехнулась, отчетливо понимая, что я только потому так думаю, что у нас получилось — и, судя по тому, как отзывались о Ромке учителя в школе, получилось неплохо.

Хотя это не было особенно просто.

Вы знали, что глухой ребенок, родившийся у глухих родителей, имеет куда больше возможностей для нормального развития, чем глухой ребенок, родившийся у слышащих? Потому что непосредственно сам язык не играет главенствующей роли для развития ребенка. Всё дело в естественном общении, в том, что ребенок не чувствует себя изолированным в собственной семье; он спокойно овладевает языком жестом точно также, как слышащие дети учатся говорить на устном языке.

Мне пришлось не просто выучить язык жестов.

Человек не может овладеть безо всякой надобности новым языком до такого уровня, чтобы отдавать ему предпочтение вперед своего первого, родного языка. Не работает этого так, как бы нам этого не хотелось. Даже те люди, которые тратят большие деньги на изучение английского, не говорят на нём свободно — если только не уезжают на постоянное место жительство в англоязычные страны.

А мне каждый раз твердили, что для нормального развития Ромки, мне надо «свободно» говорить на языке жестов. Юношеский максимализм, отчаяние и огромное желание вырастить здорового, гармонически развитого ребенка, заставили меня не просто вызубрить жестовый язык. Мне повезло, что одна из волонтёров согласилась пожить с нами вместе — и всё время, пока она оставалась у нас, я просто запретила себе говорить на устном языке. Когда мне надо было позвонить по телефону, что-то спросить у продавца в магазине, объясниться в МФЦ — я делала это через Анжелу — нашего доброго ангела.

Впоследствии мои навыки пригодились не только дома. В моей компании стали появляться глухие клиенты, которым нравилось обсуждать условия заданий, нравилось разговаривать со мной на одном с ними языке, не прибегая к ухищрениям.

И вот что странно, Лейсян прекрасно знала, что она не сможет общаться с Ромкой — по крайней мере, на том уровне, которого он заслуживал. Но сейчас она почему-то полностью это игнорировала.

Кроме того, Лейсян никогда прежде не бравировала своими материнскими правами. Да, у нас были небольшие разногласия по детским пособиям. Лейсян утверждала, что кладёт все детские деньги на особый счет, открытый для Ромки. Пару раз, в порыве отчаяния, я просила её сделать исключение— и перечислить эти деньги не на счёт, а мне. Я готова была даже вернуть эти деньги немного позже, но девушка брата всегда отказывала под разными предлогами.

Последний раз она отказала мне летом, когда я попросила у неё в долг на квартиру.

— Кстати, — словно услышав мои мысли, протянула Лейсян. — Половина однушки ведь принадлежит моему сыну, не так ли?

В голосе моей несостоявшейся невестки явно слышалась издёвка.

— По бумагам, я — единственная владелица, — признала я правду. Дело не в том, что мне было жалко выделить долю для Ромки, просто это дополнительная бумажная волокита. Кроме того, я смотрела в будущее, надеясь, что когда-нибудь мы замахнёмся на двушку, и потому не хотела ничего усложнять.

— Я так и знала, что ты нас оберёшь, — с превосходством в голосе заметила Лейсян. — Рома — ребенок твоего брата, который по идее должен был наследовать квартиру ваших родителей вместе с тобой. Не потому ли ты так быстро продавала вашу квартиру, чтобы лишь моего сына единственного наследства его отца.

— Что ты такое несёшь?

— Правду, которая тебе не нравится. Да, Оксана, не нравится? — Лейсян притворно тяжело вздохнула. — Я была убита после того несчастного случая с твоим братом. Стресс, вынужденный развод, тяжелые роды… А ты воспользовалась этим как возможностью извлечь выгоду. Взяла моего сына в заложники. Отобрала у него право собственности. А сейчас ещё пытаешься отобрать у меня моего собственного ребенка.

Рафаэль

Чувство мерзости, которое охватило меня после посещения бывшей, оказалось таким стойким, что я даже не смог сразу заняться остальными делами — попросил водителя остановиться на обочине, чтобы пройтись.

Давно я так просто не шагал по Москве. Соскучился. Родной всё-таки город.

А Лейсян подурнела, сильно подурнела — и тут дело было даже не в возрасте, а в «усовершенствованиях» и пустом, как у рыбы, взгляде.

Я не мог понять, как из скромной домашней девочки, которую я привёз в Москву, получилось это: с накаченными губами, татуированными бровями, километровыми фальшивыми ногтями. Всего было много, ярко… и наверное, поэтому, смотрелось дешево.

Мои девицы тоже любили баловать себя усовершенствованиями, но те, которые добирались до моего уровня, все же знали границу.

А Лейсян нет.

Увидев меня в дверях, бывшая сначала напряглась: то ли поняла, то ли почувствовала, что я уже больше не тот лох, которого она так успешно разводила много лет назад.

Впрочем, мне было всё равно. Не желая терять попусту время, я разу прижал её насчёт пацана. Лейсян моментально сориентировалась, тут же начав давить на жалость: бедная несчастная мать-одиночка, только вот в Москву перебралась. Сама скитается, ребенок у знакомой живёт.

Эта дура даже не поняла, что если я нашёл её на съемной квартире её хахаля, то уж наверняка должен и про ребенка быть в курсе. И кто там у нас ещё настоящая сиротка: эта с накаченными варениками или Кукушкина, сестра убиенного Виталия.

Впрочем, парня мне было жаль. Не хотел я его гробить.

— Ты почему мне не сказала, что это мой ребенок, тварь? — не сдержавшись, рявкнул я на Лейсян. Эта дура затряслась, начала плести какой-то идиотизм. Мол, её родные, узнав о скандале, отреклись от неё — а куда ей беременной идти — то? Работать она не могла (скорее не хотела), крыши над головой не было. Начала рассказывать про то, как сберегала моего сына — вот, мол, даже, на обман пошла — всё сделала, чтобы ребеночка-то уберечь.

— Как это крыши над головой не было? — недоумённо моргнул я. — А моя квартира?

— Твоя квартира была записана на мать, — скривилась Лейсян. — А я узнавала: свекровь не то что невестку, даже внука родного без труда может выписать.

Подняв на меня взгляд, она вздрогнула и тут же сменила тон на фальшиво-заискивающий. Прощения просить стала — за то, что когда-то оклеветала. Винилась, что была не в себе, нервничала…

Даже на суде, когда мне светила десятка, мне было не так противно. Там я, по крайней мере, понимал, почему она врёт: месть за любимого человека хоть как-то объясняла поведение Лейсян. Но сейчас это было вранье ради собственной шкуры — чтобы повыгодней продать, получше устроиться.