Три Нити (СИ) - "natlalihuitl" - Страница 80

Сама богиня сидела посредине комнаты на раскладном стуле из бамбука; слева от нее лежало два мешка, один пустой, другой — полный; справа, прямо на полу, стояла уже знакомая мне голова Черного Кузнеца. Ее лакированные грани были неподвижны, деревянные дыры-ноздри не колебало дыхание, но у затылка и висков все еще курился сизый дымок; видимо, Палден Лхамо сняла маску совсем недавно. Да и одета она была точно как в тот раз — в доспехи из гладких и тонких пластин, прилегающие к телу плотно, как чешуя к рыбе, и скрывающие его целиком, от подбородка до запястий. Только ладони оставались открыты, и в них, как в просвечивающей насквозь лампе, горело что-то красное. Присмотревшись, я разглядел длинный и толстый гвоздь из темного железа. Палден Лхамо вела по нему указательным пальцем; там, где ее плоский коготь касался поверхности, та мгновенно раскалялась.

Даже мое шумное появление не заставило богиню оторваться от этого занятия. Я решил, что лучше будет оставить одежду, где велено, и побыстрее удалиться; но стоило мне сделать шаг в направлении стола, как я сразу же запнулся обо что-то! Конечно, даже божеское терпение имеет пределы — и Лхамо, не выдержав этакой неповоротливости, подняла голову.

— Извини за темень, Нуму, но мне приходится избегать солнца. Жить без меланина непросто, — сказала она и вдруг изо всей силы дунула на свою поделку: тончайшая черная пыль облачком поплыла по воздуху.

— Что это? — спросил я, стараясь не чихнуть — копченый запах нещадно щекотал нос.

— Это? Гвоздь для Стены. Таких в ней будет тысячи.

— Долго, наверное, придется делать.

— Долго, — кивнула богиня, отложила готовый гвоздь в пустой мешок, вытянула из полного уродливый, раскоряченный самородок и принялась пристально оглядывать его со всех сторон. — Думаю, на строительство уйдет лет двадцать.

— Двадцать? — ужаснулся я. Получается, Стену закончат, когда я буду глубоким стариком, трещащим на ходу, как сосна на морозе!

— Поэтому нам и пришлось настоять, чтобы работы начались уже сейчас, — вздохнула Палден Лхамо, перекатывая выбранный самородок в ладонях. Грубый металл размягчился в ее пальцах, будто воск, и весь пошел пятнами: черными, рыжими, багровыми, золотыми, на вид очень горячими. Но богине жар не причинял никакого вреда.

— А можно потрогать? — спросил я, завороженный пестрыми всполохами, и уже протянул лапу к шкворчащему самородку… Лхамо быстро сжала кулак и покачала головой. Однако же жажда чуда уже зудела в моем мозгу, назойливая, как комариный звон среди ночи; а потому я решил испробовать кое-что еще. — О, Сияющая! А правду Камала говорит, что ты можешь читать мысли?

Палден Лхамо чуть нахмурилась, медля с ответом; а я вдруг заметил, что совсем не могу разобрать, сколько ей лет. Волосы у нее были белые, как заиндевевшая трава, — но то были не седины старости, как у Сиа; щеки не тронули морщины, но не было в них и мягкости, остающейся с молочного детства. Наверно, когда помнишь прошлые рождения, они накладываются одно на другое и стирают с тела признаки возраста.

— Да, могу.

— А прочитай мои! — выпалил я как можно быстрее, чтобы не дать благоразумной трусости взять верх над жгучим любопытством.

— Ну-у, если ты хочешь… — протянула она, будто в сомнении; я закивал так яростно, что чуть не прикусил хлопнувшими челюстями язык. — Ладно, так и быть. Тогда на счет пять. Раз…

Тут-то я и спохватился, поняв, какой кашей наполнен мой череп! Было тут и ночное купание в пруду по милости Падмы, и мелкие кухонные кражи, которые я тщательно скрывал от Сиа, и много других постыдных вещей, которые, как назло, разом всплыли из памяти, точно дохлые рыбы на поверхность пруда! С отчаянием утопающего я попытался уцепиться за что-то еще, за воспоминание настолько сильное, что заглушило бы все остальные, — а богиня уже загибала мизинец.

— Пять, — сказала она, и в голове у меня раздался сочный щелчок. — Ты думаешь о разговоре с Шаи после Цама. Пересказывать его целиком я не буду, ладно? А то никогда не успею доделать все гвозди.

Мне оставалось только взвыть — нашел, чем прикрыться! Все равно что спасаться от блох внутри пчелиного улья! А ну как богиня теперь разгневается на меня или, хуже того, на глупого сына лекаря? Вдруг я ненароком погубил Шаи?.. Но Палден Лхамо не разозлилась: наоборот, она мягко улыбнулась, будто призывая не робеть, и снова склонилась над тлеющим в пригоршне куском железа. Убедившись, что земля и небеса не собираются разверзаться под-надо мною, я решился попросить:

— Не обижайся на него, Сияющая! Шаи был просто пьян тогда.

— Да я и не собиралась, — хмыкнула та. — Я понимаю, почему он обвиняет меня и брата в судьбе своей матери. Проще жить, думая, что это чей-то злой умысел, чем что ей просто не повезло. А что до того, что его якобы лишили воспоминаний… Шаи перерождался четыре раза — больше, чем любой из нас; и при том всегда пренебрегал занятиями, которые помогли бы обзудать его ум. А у того, Нуму, кто живет с неуправляемым умом, чувства непокорны, как норовистые кони у колесничего. Неудивительно, что он не может отличить правду от вымысла; у него в голове все смешалось.

Тут Палден Лхамо трижды постучала по виску; на коже остался след от испачканного в саже пальца. Почесав с полминуты затылок, я должен был признать, — слова богини звучали весьма убедительно. Сын лекаря вечно что-то выдумывал: однажды, к примеру, пытался убедить меня, что сны мы видим, потому что ночью глаза проворачиваются под веками и смотрят прямо в мозг. Может, выдумал себе и «проклятье» — да сам и поверил?..

— А то, что ты и Железный господин — один и тот же человек, он тоже соврал?

— Ну, это отчасти правда. У нас с братом одна душа на двоих и одно рен. Нам пришлось разделить его. Так из Нефермаата и получились Ун-Нефер и Селкет-Маат.

— А как это — одна душа на двоих? У вас одинаковые мысли?

— Как бы объяснить… У тебя есть тень, Нуму?

— Да, конечно, — пробормотал я, отчего-то смутившись, и даже поднял лапу, чтобы убедиться, — неясное, красноватое пятно действительно протянулось по полу, повторяя мои движения.

— Что будет, если дать твоей тени язык и спросить, кто она?

— Ну… не знаю, если честно.

— Подумай: тень родилась вместе с тобою. Она помнит тот же дом и родителей, еду и одежду. Разве что не помнит, когда ты был в полной темноте; только туда тени не могут последовать за нами. Выходит, что у тени нет другой жизни, кроме твоей! И все же тень — это не ты, равно как и ты — не она. Так и мы с братом делим общую память о прошлых жизнях; но, кроме этого, общего у нас мало.

— Но ведь моя тень не может отделиться от меня, а я — от нее. Или нет? Я слышал от матери, что далеко в горах живут отшельники, которые могут отрезать кусок пара от своего дыхания, превратить его в птицу и запустить в небо. Можно ли так поступить и с тенью? Можно избавиться от нее?..

— Без тени, исчезну ли я? Без тени, обрету ли я жизнь? — произнесла Палден Лхамо, будто читая из невидимой книги. — Хорошие вопросы, вот только я не знаю на них ответа.

— А кто из вас тень?

Богиня пожала плечами и продолжила выводить знаки на рдеющем железе. Тут бы мне и убраться восвояси, но вместо этого я продолжал испытывать судьбу:

— А я могу научиться читать чужие мысли?

— Колдовство, Нуму, мало чем отличается от любого другого ремесла. Ему можно научиться так же, как учатся обращаться с плугом или молотом. Но не стоит браться за плуг, если не хочешь быть пахарем, или за молот, если не собираешься становиться кузнецом. А если уж взялся — не жалуйся потом. Я ведь говорила тебе когда-то: для колдунов дороги назад нет.

Палден Лхамо объяснила хорошо… И все же как будто умолчала о чем-то важном. Наконец, я сообразил:

— Тот, кто ходит с плугом, становится пахарем. Тот, кто машет молотом, — кузнецом. А тот, кто берется за колдовство, — кем он становится?

— Смотри сам, — ответила она и, высоко подняв раскаленный гвоздь, обвела им вокруг себя. Пятно тускло-красного света озарило маски на стенах — выпуклые глаза и кривые клыки, длинные уши и покрытые завитками позолоченного пламени рога — и замерло, упав на белую личину совы. Крупная дрожь прошла по моему телу, но не от страха, а от ощущения сопричастности чему-то огромному: я будто стоял на раскачивающейся земле и пропускал сквозь себя громы, сотрясающие ее нутро. — Мы стали богами. Правда, не по прихоти, а по необходимости.